Жнец и его тень
Шрифт:
На шестой заре показалась на холме, рвом окольцованном, крепость высокая деревянная, а перед ней, как водится, посад, поля с лугами. Вот ежели тем рассказчикам на слово поверить, нарисуется в мыслях выжженная земля, брёвна обгорелые, как ветер гоняет над чёрной травой хлопья пепла… А нет, ничего такого: обычный человеческий взгляд увидит город, как город, посад как посад — добротные избы да сараи, разве что запущенные немного, обветшалые. Но дар богини, что, помимо прочего, мороками и грёзами ведала, поверх всего земного, даже поярче, пожалуй, показывал, как люди то или иное видят: вещи, себя, других. И для волхва
Ратники мост надо рвом преодолели, в крепость въехали. Посреди площади там кто-то помост соорудил, прочный, на долгую службу, а перед ним действительно торчали три обгорелых бревна. Ежели задуматься, зачем они тут — так даже близко подойти боязно, а местным хоть бы что — торжище, как на всех площадях водится, устроили, прошлогодний чеснок на свежий укроп меняют… Удивительные люди существа — ко всему привыкают, только время дай.
У ворот терема княжеского главный витязь велел Кощею спешиться и внутрь его повёл. Когда-то, надо полагать, хорошо в том тереме было: наличники резные, будто кружево, роспись на стенах дивная с садами и жар-птицами. Да только теперь кто-то все оконца занавесями плотными завесил, знаки колдовские зловещие, рисунок портя, намалевал. Темно и сыро стало — как по жальнику идёшь.
А уж когда дверь в палату центральную открылась, оттуда дохнуло таким душным трупным смрадом, что даже привычный к мертвечине Кощей закашлялся и нос рукавом прикрыл.
Молодой безумец в скошенном на бок золотом венце, не выказывая никакой брезгливости, опёрся о стол, занятый тушей уже тронутой разложением дворняги.
— А вот и моя последняя надежда пожаловала, — проговорил князь, всяческие приветствия опустив. — Уж ежели служителю Мары секрет жизни неведом, то совсем не к кому мне обратиться.
— Так чего тебе от меня надобно, княже? — раз такое дело, Кощей тоже обряд вежливости соблюдать не собирался.
— Работёнка, надо думать, для тебя несложная: душу потребно с того берега вернуть, в теле тленном заново поселить.
— Ну ни хрена ж себе несложная! — вырвалось у волхва. — Такое только боги проделать могут, да и то трижды подумают!
Вот только что в трёх аршинах стоял, да вдруг очутился князь совсем рядом, кровь собачья с тонких пальцев едва не на сапоги капает.
— А разве ты не с богиней, что хранит дороги из жизни в смерть, якшаешься? Попроси у неё, попроси хорошенько, волхв.
— С рождения мира люди о том богам молятся, — чуть удержался Кощей, чтобы шага назад не сделать, слабости перед умалишённым не показать, — да только бестолку.
— Но ей же не плевать на судьбу своего верного последователя? — губы князя в улыбке чертовской, для человека невозможной растянулись. — Ты уж как-нибудь объясни тёмной матушке, что ежели до завтрашней зари не найдёшь способа, мигом к ней на свидание отправишься.
Он широкими шагами палату обошёл, пару занавесей открыл, решётки показывая:
— Тут у меня железо зачарованное, ни зверь, ни птица не проскользнёт. На дверях замок, что только по моему слову откроется. Это я к тому говорю, чтобы вместо того, чтобы побег, как многие до тебя, измышлять, постарайся хорошенько, вот, на животинке поупражняйся —
Почувствовал Кощей, как гнев в груди закипает:
— Ты, видать, совсем разум растерял! Скольких ты убил ради мечты несбыточной? Ужель есть такая душа, что столько жертв для себя одной требует?
— Тебе не понять! — Старохронский князь взвизгнул, как кошка, камнем подбитая. Подбежал, руками кровавыми в ворот вцепился. — Ради него я не десяток бесполезных колдунов — весь мир в огне готов утопить! Он, он один знал все мои помыслы, все мои чаяния. Мой бедный наставник, забыв себя, делал этот город великим, в то время как другие думали лишь о толщине своих кошельков! Им было наплевать на меня, на своего князя! Он видел их насквозь, о мой возлюбленный наставник… Когда этот вероломный предатель вернётся в тварный мир, я заставлю его почувствовать всю мою боль, что он посмел умереть и оставить меня одного!
Кощей буйство переждал терпеливо, посмотрел из-под опущенных век, как на хворого:
— Тебе бы, княже, рассудок свой подлечить, одержимость обуздать, а не за волшбой несуществующей гоняться.
Вздрогнул он как от удара, отшатнулся. Пальцем строго погрозил:
— Я понял. Хочешь ты, чтобы я в порыве гнева лёгкой смерти тебя удостоил! Не поведусь я на такое. Помни, сутки!
И вылетел за порог, дверь заговорённую за собой захлопнув.
Остался Кощей наедине с псиной смердящей. Глаза прикрыл, себя найти в пустоте пытаясь. Казалось ему до сих пор, что все грани страха изведал — уж и Калинов мост ему вдалеке мерещился, и безумие он людское врачевал, но с таким бессилием, как сейчас, пожалуй, впервые столкнулся. Нет, как оказалось, пределов тьме в людских сердцах!
Постоял так, пока драгоценные мгновения, как песок сквозь пальцы, утекали. Но страх — помощник ненадёжный. Собрал волхв волю в кулак, вдоль окон в обход двинулся, бреши в защите высматривая. Злое восхищение ощутил — на славу постарался Старохронский князь! Такие чары ломать — что лёд суповой ложкой колоть, как раз до весны управишься. Да вот не было у Кощея столько времени.
В палате той не присесть даже особо — лишь трон княжеский посредине торчит. Опустился Кощей на него, усмехнулся горько — будто владыка опальный среди мертвецов. Как водится в самый тяжёлый час, попытался душу молитвой успокоить. Матушка Мара, которой поклялся он служить верой и правдой, сызмальства его выбрала, от беды охраняла. Вспомнилось, как проводник дожидающийся, как из порченного лихорадкой тела вся жизнь вытечет, вдруг в бересту уставился, глазам не веря, да и сгинул, не попрощавшись. Как голос зазвучал ласковый:
— Взглянув в грядущее, реку ныне свою волю: не сегодня наступит твой смертный час, сынок.
Открывая богине свои помыслы, просил Кощей не чуда для князя помешанного, не осмелился бы столь малодушно законы мироздания попирать, — лишь сил, чтоб испытание выдержать. Бывает, позовешь её сердцем — и будто рука материнская плеча коснётся, все скорби заберёт.
А тут — тишина. Как если бы даже молитву не пропускали чары охранные. Страх липкий, уродливый из глубин поднялся, заполнил душу, тело сковал, мешая даже пальцем пошевелить. От вони дышать тяжело — грудь еле вздымается. Остаётся только смотреть, как ясное солнышко за край мира закатывается.