Жонглер и Мадонна
Шрифт:
Во всем этом было что-то странное, чего Иван не понимал.
Возле цирка он первым образом налетел на самого себя – и Майя исчезла из головы. Наконец прислали из Москвы давно заказанные фотоафиши, на которых он, сверкая улыбкой, в дорогой импортной куртке, жонглировал снежками на фоне зимнего леса. Вовремя додумались, ехидно прокомментировал Иван, лето на носу, а они новогодний пейзаж вывесили…
Потом он пошел к главрежу – сурово спрашивать насчет костюма. Главреж растолковал, в какую дверь театральной мастерской стучать и какого Семена Семеныча спрашивать.
Служебные помещения лежали как бы подковой вокруг манежа. Полукруглый коридор, заставленный реквизитом, образовал угол с широким и длинным проходом, ведущим от конюшни к форгангу. Из-за этого угла вылетел джигит Гриша и шарахнулся от Ивана.
– Слушай, дарагой, зачэм абижаишь? Какой шайтан? Я не шайтан, я Иван! – ответил Иван на кавказский лад. Гриша без всякого акцента сказал «привет» и побежал дальше.
Наташа с мужем уже несли на манеж тринку и прочее антиподистское имущество. На конюшне лаяли собаки. Вадим проволок на коротком поводке упиравшегося Валета. Клоуны, Вася и Олег, приспосабливали к тачке, на какой возят ковер, что-то подозрительное, а старший униформист Кочетков пророчески бубнил, что толку от этого будет мало. Где-то поблизости, очевидно, налетев на реквизит и набив шишку, громко заревел ребенок.
Вдруг Иван сперва резко замедлил шаг, а потом так же резко его ускорил. Но маневр был напрасен – избежать встречи с Николаевым ему не удалось.
Николаев, мужик вдвое крупнее Ивана, директор коллектива и дрессировщик тигров, просто-напросто положил ему тяжелую лапу на плечо, когда Иван, глядя в другую сторону, пытался пролететь мимо.
– Привет. Я слышал, эти сволочи тебе костюм зажилили, – мрачно сказал Николаев. – Что же ты молчишь?
– Врут. Я сегодня иду в мастерскую на примерку, – соврал Иван.
– А эскиз?
– Эскиз давно готов.
Николаев подождал, не скажет ли Иван еще чего, но тот смотрел мимо.
– Ты, если чего… понимаешь? Понадобится – в Москву позвоню, – пообещал Николаев и убрал руку с плеча Ивана.
– Сам не хвор позвонить, – отступив, ответил Иван.
– Как спина?
– Понемногу.
Вот такой лаконичный состоялся разговор, причем оба собеседника упорно не смотрели друг другу в глаза, а зато окружающие, забыв про свои дела, только на них и глядели.
Почему Николаев так себя вел, еще можно было понять. Он-то и был виновником скандальной истории, после которой цирковая буфетчица Лена оказалась в больнице, а Иван чудом отделался лишь шрамами.
Но почему Ивану было до такой степени неприятно видеть Николаева, он и сам не понимал. Он даже подумал, шагая в гримуборную, что если артисту разонравился директор коллектива, то, может, поискать другой коллектив?
Он не знал, что его проводили одобрительными взглядами. Он довольно нагляделся на всякие длительные раздоры и вспышки минутной солидарности. И раз навсегда отверг все эти проблемы как мешающие работе.
– Здравствуй, – сказал он Хвостику. – И вы, ребята, здравствуйте. Ну, что у нас намечено на сегодня?
У него не было под рукой бархатной книги, но он и так помнил, что на этой неделе должен ввести в работу новый трюк – кидая семь мячиков, повернуться на сто восемьдесят градусов и продолжать, как ни в чем не бывало. Все было готово, на репетициях уже не случалось ни одного завала, и все же премьеру трюка Иван обычно переживал очень остро. Как будто хоть кто-то в цирке, кроме него, знал, что это – премьера…
Он назначил это событие на сегодня. И день помчался.
Оттесненный акробатами в форганг, Иван кидал, не прилагая особых усилий, четыре булавы, кидал, чтобы занять руки и освободить голову – для мыслей о повороте. В очереди за обедом он прокручивал перед внутренним взором несуществующую запись поворота. Потом, лежа в гримерке, он взялся за «Королеву Марго» и некоторое время исправно переворачивал страницы, пока не сообразил прочитать несколько абзацев. Тогда он удивился – это что же в книге происходит?
Но когда зазвучала его музыка и он вдогонку за булавами выбежал на манеж, все прошло. Началась пляска.
Ивана носила по всему красному кругу, он взлетал на барьер, выделывал пируэты, падал на колено и вскакивал, а кольца, мячи и булавы порхали как бы сами по себе. Но он их чувствовал, как продолжение собственных рук, он и не глядя видел каждое крошечное отклонение от заданной траектории. Пестрая вселенная, закрученная им, вращалась вокруг него по его законам.
Подлетела секунда премьеры. Иван собрал мячи – в правую руку четыре, в левую три, – шепнул: «Ну, Хвостик!…» – и Хвостик первым понесся вверх. Когда все семь мячей надолго повисли в воздухе, Иван вроде бы даже и неторопливо повернулся. Мячи пришли точно в руки. Иван взглядом поблагодарил Хвостика и уже из озорства сделал еще один поворот. Мячи не подвели.
По логике магнитофонной записи, под которую он работал, следовало, что если он сию же минуту не выйдет на финальные комбинации с кольцами и кульбитами, то номер так и останется без конца, а ему просто придется еще потянуть время с мячами и подольше раскланиваться.
Иван собрал мячи, схватился за кольца, впопыхах бросился в кульбиты – и зал громко зааплодировал. Эти полторы тысячи человек не знали, что сегодня премьера. Они не знали, что на восемь трюков у Ивана уже есть авторские свидетельства, и очень удивились бы, узнав, что такого рода свидетельства вообще существуют. Если бы Иван работал всего пятью мячами, без всяких пируэтов и кульбитов, они аплодировали бы точно так же.
Грань, отделяющую возможное от невозможного, зал еще хоть как-то чувствовал. А то, что в принципе – за этой гранью, для него сливалось в какое-то сверкающее и оглушающее действо. Шесть в воздухе мячей или семь – кто их считать станет…
Все это Иван отлично знал. Премьера здесь была нужна только ему самому.
Когда он убегал за кулисы, навстречу уже ехал Гриша на Абджаре, вслед за ним Вадим на Рыжике, и весь проход был забит всадниками. Иван, будто лунатик, отрешенно прошел между блестящих конских крупов.