Жонглёр
Шрифт:
Долгий философский разговор плавно перекинулся в гастрономическую область, приближалось время завтрака. Туда приятели и отправились.
Каким бы долгим не было путешествие, прелесть его в том, что оно рано или поздно заканчивается. Накануне прибытия в конечный пункт друзья засиделись за разговором допоздна и дали слабину: вышли на последнюю утреннюю разминку на час позже. Для них стало привычным полностью отдаваться этому делу. Произошло самое неожиданное, но ожидаемое – Артур втянулся и ему стало нравиться. И когда в азарте тренировки он вслед за своим тренером встал на руки и прошёлся несколько шагов по палубе, то изумлённый женский возглас вернул друзей к реальности.
– Если бы в Лондоне мне кто-то сказал, что я когда-нибудь пойду на руках, то я поднял бы его на смех. Но тут… Лео, вы гений!
– Спокойно, Артур! Вы же сами всё сделали. Поэтому если и есть здесь моя заслуга, то только лишь в том, что указал вам этот путь.
– Дайте мне слово, что, когда я вернусь в Лондон, вы приедете ко мне погостить.
– Артур, если судьба захочет, то мы обязательно увидимся. Может быть, и не раз. Вы прекрасно скрасили уединение этого путешествия, и я никогда не забуду этих дней.
– Взаимно! – ответил явно растроганный Уинстон.
Расстались они у трапа, молча пожав друг другу руки. Уинстон, по-прежнему одетый во все чёрное, растворился в толпе вместе со своими чемоданами и сундуками. Леонид пошёл вместе со своим саквояжем до
Ноябрь 1899 года. Лоренцу-Маркиш
«Дорогой отец! Пользуюсь представившейся возможностью послать тебе весточку о себе и сразу сообщаю, что со мной, слава богу, всё хорошо. Здоров, бодр и даже сыт. Про нос в табаке опустим. Не курил и курить не собираюсь. Морской этап позади. Перенёс его на удивление просто. Вода в океанических масштабах не вызвала морской болезни. Утром разрабатывал мышцы, днём бродил по кораблю и читал, вечером любовался закатами, а ночью восхищался звёздным небом над головой. (О моральном законе Канта опустим.)
До Александрии была скука смертная. После моё одиночество скрасил один англичанин. Как и я, корреспондент. Правда, я ему не открылся. Придумал зажигательную историю про любовь к венгерской циркачке и купца-отца, торгующего скобяным товаром, отправившего меня на разведку. Простишь? Сам не знаю, зачем выдумал? Мы с ним на пару убивали время на пароходе за беседами и физическими занятиями.
Однажды утром, после одной из тренировок, проводившихся до подъёма основной публики, застали необычную суету на судне. Команда с загадочными лицами перебегала с носа на корму и обратно. Бегали не то чтобы быстро, но часто и сосредоточенно. Чем обратили на себя моё внимание. Обслуга была предельно вежлива и корректна. Делала удивлённые и невинные глаза, когда слышала вопрос о причинах такого поведения. Или несли такую ахинею, которую и враньём-то назвать нельзя.
Через полчаса после ланча пробили склянки, и душераздирающий вопль прилетел с кормы. Потом кто-то ударил во что-то металлическое. Ответили медным дребезгом и хором дикарей на баке. И следом по всем палубам что-то дробно зазвучало и мелко загремело. Казалось, что где-то за бортом огромная и пышногрудая цыганка трясёт своим монисто. Обернувшись в сторону крика, увидел как с юта [23] расползается разряженная толпа. Перемазанная чем-то чёрным, с нелепо подведёнными глазами и размалёванными губами. Украшенная чем угодно: рваными тельняшками, рыболовными сетями и растительными юбочками. Последним появился „старец“ с накладной бородой из мочала, трезубцем и сползающей на глаза жестяной короной. Оказалось, прибыл не кто иной, как Царь Морских Глубин и Владыка Вод Посейдон, он же Нептун. „Канцлер“ пересекал экватор. Всех новичков мужского полу „воинство“ Нептуна кидало в старый парус, натянутый наподобие гамака. Его усердно наполнили забортной водой. Женщин, несмотря на истошный визг, окатывали ею из кружек. Потом Нептун всех поздравил и выдал бумагу о пересечении экватора. Вечером был торжественный ужин, песни и танцы до упаду.
Сразу вспомнились мне наши праздники в Павловске. Не хватало твоего таланта, твоей выдумки и твоего размаха! Представляю, какой бы ты грандиозный праздник закатил! А каким бы был Нептун в твоём исполнении! Искромётный и хулиганистый. Даже настоящий Царь Морской – и тот бы позавидовал.
Почему-то всё время путешествия преследуют строки из „Паруса“: „Что ищет он в стране далёкой? Что кинул он в краю родном?…“ В голове, порой до навязчивости, звучат песни, исполняемые твоим голосом, а значит, мы вместе.
Как ты и как здоровье? Чем теперь твоё сердце успокаивается? Посещает ли тебя мой однокашник Краснов? Устраиваешь ли ты ему концерты?
Как бы я хотел быть среди публики…
Следующую весточку пришлю по прибытии на место. Передавай приветы знакомым. С любовью и уважением, твой сын, Леонид Фирсанов. Лоренцу-Маркиш. 27 ноября 1899 года».
«Как жаль, как жаль, как жаль! Кричало и отстукивало моё бедное сердце, когда я не застал не единой строчки от вас, милая Лизавета! Не нашлось десяти минут или подвела почта? В обоих случаях жаль. Обидно будет, коли письмо придёт после моего отъезда. Но что уж тут поделаешь… Не надо голубиной, следующее шлите обычной почтой.
Путешествие морем окончено, теперь предстоит поездом добираться до Трансвааля. Но как и когда, буду знать только завтра.
Настроение, как Санкт-Петербургская погода в это время года. Обложные облака – цвета моей тоски, пронизывающий ветер и снежная крупа по мостовым. А тут… После экватора, который я благополучно пересёк, о чем имею именное свидетельство лично от Его Величества Нептуна. Правда, макнули в воду, как в купель, но теперь я был в двух полушариях.
С приходом темноты специально вышел на крошечный балкон моего гостиничного нумера и пытался отыскать повсеместно известное созвездие Южный Крест. Небо здесь на самом деле абсолютно другое, чем над нами. Оно бархатно-тёмное, ласкающее, а не гладко-холодное, как над Невой. Крутил, крутил головой, но так и не нашёл. Ярких звёзд много, а в крест не складываются. Всё больше треугольники. Без знающего взгляда отыскать не смог. Прав был великий Ломоносов: „Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна“. Теперь есть краткая, но цель: сыскать и рассмотреть, чтобы потом, когда-нибудь, ненавязчиво и мельком заметить: „Был под ним, красота неописуемая“. Мальчишество, скажете вы. Не отрицайте, скажете!
Кстати, здесь, в отличии от нас, начинается лето. Жара, утверждают, будет расти день ото дня. Но куда ещё! Был уверен, что сварюсь во влажном воздухе, как только сойду с трапа парохода. Но пока – держусь. Всю дорогу по морям дискутировал и оттачивал ораторское мастерство с одним англичанином. Но он оказался слишком толстокожим и не осознал ошибок Британской Империи. Но… я скоро всё исправлю. Моё острое перо, зоркий глаз, тонкий ум и нетривиальная ирония расставят всё на свои места. (Безусловная шутка. И может быть, даже не смешная.)
Лоренцу-Маркиш, можно сказать, небольшой провинциальный город, застроенный домами в колониальном стиле. Прочными, вечными, мрачными. К пальмам я уже успел привыкнуть в Стамбуле и Александрии. Здесь же удивили акации и невообразимой красоты закаты. Цвета яркие, а не пастельные, как на севере. Оранжево-красное солнце окрашивает всё в кирпичные и медные цвета. По нашим меркам проходит стремительно. За какие-то полчаса яркий день превращается в беспросветную угольную ночь.
Чем живо Отечество и вы? С наступлением холодов, умоляю вас, держите ноги в тепле и не позволяйте себе мёрзнуть, иначе инфлюэнция отравит вашу драгоценную жизнь. Улыбка исчезнет с вашего милого лица, а это недопустимо.
Теперь мне предстоит последний рывок под стук колёс и с саванной за окном. Может, увижу местную фауну, поскольку флорой уже частично налюбовался.
Надеюсь, что по прибытии на постоянное место дислокации (пора привыкать к военной терминологии!), смогу получить от вас хотя бы пару строк (но вы сами прекрасно понимаете, что это всего лишь общепринятая словесная формула, совсем не отражающая моего истинного желания). С уважением и другими чувствами, Леонид Фирсанов. Лоренцу-Маркиш. 27 ноября 1899 года».
23
Бак и ют – носовая и кормовая надстройки на палубе судна.
Утром первого дня из неудовлетворённого любопытства Леонид предпринял небольшую вылазку по столице португальской колонии. За сравнительно небольшой промежуток времени ему удалось посмотреть все, что представляло какую-то архитектурную ценность в этом городе. Несколько монументальных зданий викторианской эпохи в центре, собор, здания магистрата. Сотня-другая шагов и он оказался на окраине.
Местный базар, зажатый круглыми домиками, крытыми соломенными крышами, удивительно похожими на парижские шляпки от солнца. А вся постройка больше напоминала улей. Фирсанов, как ему казалось, пытался незаметно и ненавязчиво следить за местным населением. Наивный! Так прячутся маленькие дети, закрывая ладошками глаза и считая, что их нет. Белый, со светло-русой шевелюрой, пытался быть незаметным! И где – в Африке! Его стали беспардонно рассматривать, как бородатую женщину в цирке. На другой стороне базарной площади ситуация повторилась. Только теперь его не только рассматривали, но стали и трогать. Без соблюдения европейских мер приличия тут же стали обсуждать и, не стесняясь, гортанно хохотать над своими выводами. Причём явно нелицеприятными. Меланхолического наблюдения за аборигенами не получилось. А получилось позорное бегство под улюлюканье толпы, когда мальчонка лет десяти полез пальцем в глаз.
В «надругательстве» не приняли участия лишь несколько мужчин, которые ритмично и очень сосредоточенно двигались по кругу. Ритм танцорам выдавал огромный барабан, по которому самозабвенно лупила женщина, не уступавшая размерами своему инструменту.
Промучившись несколько дней в душном номере гостиницы, проведя несколько ночей на влажных простынях, Фирсанов наконец-то дожил до дня отправления поезда.
Непривычно узкая и петляющая колея быстро превращалась в еле заметную ниточку, пьяно бегущую к горизонту. К составу из крошечных вагончиков бордового цвета был прицеплен игрушечный паровозик с огромной красной трубой. Из неё валил непомерно густой дым, явно украденный у какого-то взрослого локомотива. Машинист с обвислыми рыжими усами и зелёными глазами объевшегося кота меланхолично курил трубку. Из тендера в кабину, сверкая зубами и белками глаз, сновал полуголый кочегар-негр. Шар мелким бесом вьющихся волос украшала засаленная форменная фуражка. Как она при этом не слетала с такой шевелюры, для Леонида было загадкой.
Раздался истошный крик кондуктора, звон колокола, установленного за трубой паровоза. Машинист, не вынимая трубки изо рта и не расплескав меланхоличности, едва тронул рычаг. Дым из трубы поглотил дым из трубки, и над вокзалом раздался пронзительный свист. Паровоза или его машиниста? А может, и обоих?
Дёрнувшись, состав отправился по выжженной равнине к тонкой полоске гор. Была надежда, что, взбираясь всё выше и выше, поезд достигнет прохлады. Несмотря на то что в вагоне не было ни одного закрытого окна, стояла жуткая жара и духота. Липко-душно и потно-знойно. Один вид пушистых плюшевых диванчиков вызывал предчувствие скорого теплового удара. Лишь когда поезд немного разгонялся, появлялось некое подобие сквознячка.
Пейзаж менялся стремительно. Сначала поезд, притаившись, как огромный кот, полз среди высокой и выгоревшей травы. Потом рывком выскочил на зелёные сочные поля с хаотично разбросанными невысокими остролистыми кустарниками и редкими деревьями с высокими кронами. И вот над кустарниками показались головы жирафов. Их вид и плавный ход потрясли Фирсанова. Он, как восторженный мальчишка, высунувшись по пояс из окна, следил за этими пятнистыми гигантами. Поезд, возглавляемый игрушечным паровозиком, неожиданно резво мчался по саванне. Стада антилоп и других животных совсем не обращали на состав внимания. Путается тут какая-то мелочь под ногами!
На первой же станции Лёня купил местных фруктов. Ярких, сочных, лопающихся от переполнявших их соков. За мелкую монету ему чуть не завалили всё купе.
Среди пассажиров было несколько человек явно славянской внешности. Но вели они себя отчужденно-молчаливо. Нарочито тщательно изучали прессу и в разговоры ни с кем не вступали, чем, собственно, и выделялись среди других пассажиров. Конспирация с треском проваливалась.
Из всей дороги врезался неприятный эпизод. Красавец леопард гордо и лениво наблюдал, как мимо него катились вагончики. Вдруг из окна соседнего купе высунулся гранёный ствол старинной винтовки и раздался выстрел. Пятнистая кошка подпрыгнула и закрутилась на месте, поднимая красноватую пыль. Дёрнули тормоз. Поезд остановился, выскочил охранник с ружьём и побежал к своей добыче. Шотландская юбка смотрелась живописно и была весьма к месту. Осмотрев замершее животное, молодой человек махнул рукой. К нему кинулся машинист, и они за двадцать минут сняли шкуру. Поезд снова невозмутимо потащился к Драконьим горам.
Зачем и кому это было нужно? Не из самозащиты, а из прихоти, из пустого самолюбования, убили красивое, гордое, дикое животное, которое никому не мешало. Что изменилось бы в мире, если бы леопард продолжил лениво наблюдать за дорогой, деревьями, за многочисленными стадами? Ровным счётом НИ-ЧЕ-ГО! Всё равно, что походя, проходя мимо, пнуть нежащуюся на солнце псину. Зачем?! За что?! Из пошлого и глупого желания самоутвердиться, прекрасно зная, что никогда не получит ничего в ответ. Смелость труса над слабым. Но никто из пассажиров не выразил своих чувств ни звуком, ни жестом, ни взглядом. Было слишком жарко. Фирсанов с презрением посмотрел на стрелка, но тот или не понял, или сделал вид, что не понимает причины такого холодного взгляда взбалмошного русского. Такая мишень! Грех пропустить…
На месте их встречал сам Александр Гучков – мужчина борцовского вида, с покатыми плечами. В явном противоречии с крупным телом была интеллигентная, ухоженная тёмная бородка, в которой уже поблёскивали серебряные нити и изящное пенсне, поблёскивающее на носу. О Гучкове в Санкт-Петербурге вскользь упоминал ещё Сила Яковлевич. Мужчина оказался волевой и деятельный.
Конец ознакомительного фрагмента.