Жорж Дюамель. Хроника семьи Паскье
Шрифт:
Искусство одного из выдающихся писателей-реалистов XX века отражает поиски новых путей интеллигенцией Запада середины XX века и проникнуто верой в возможность борьбы за будущее человека.
О. Тимофеева
Гаврский нотариус
Глава I
Семейный обед. Новости из Гавра. Первые соображения о чечевице. Ночной разговор
У
Фердинан старательно выводил буквы своим аккуратным почерком. Он писал, уткнувшись носом в тетрадку. Ему уже тогда следовало бы носить очки. Но об этом догадались только гораздо позже. Жозеф, облокотясь на клеенку, делал вид, будто учит уроки, а сам потихоньку читал газету, прислоненную к стакану. Сесиль играла на полу, под столом, а я, монотонно бормоча «восемью восемь», «восемью девять», то и дело пихал ногами маленькую дикарку. Слышно было, как на кухне, за стеной, мама гремит кастрюлей.
Жозеф несколько раз протяжно зевнул и крикнул:
— Пора бы поесть!
Мама появилась в дверях, вытирая руки синим полотняным фартуком. Она сказала:
— Ваш отец запаздывает, дети мои. Начнем обедать без него. Мойте руки.
Мы побежали на кухню мыть руки — все, кроме Жозефа, который заявил, пожимая плечами:
— У меня руки чистые.
Когда все уселись за стол, мама принесла суповую миску. Милая наша мама! Она была невысокого роста,
складная, полненькая, с нежной кожей на округлом лице, с шиньоном черных волос, который она укладывала не наверху, по тогдашней моде, а низко на затылке, как тяжелый пышный плод. Такая скромная, гладкая прическа!
Она подала нам суп из чечевицы. Жозеф проворчал:
— Вечно одно и то же!
Еще стояли зимние холода. Мы не очень-то любили суп, но от него растекалось по всему телу такое приятное тепло, и через минуту согревались колени, согревались ноги, слегка закоченевшие в толстых шерстяных чулках.
Время от времени Фердинан, низко нагнувшись над тарелкой, вылавливал из супа луковки.
— Терпеть не могу лука! — хныкал он. Тогда Сесиль кричала, протягивая ложку:
— А я люблю, дай мне!
Убрав суп, мама поставила на стол блюдо чечевицы с колбасой. Двое старших начали препираться, кому достанется самый толстый кусок, хотя колбасу еще не нарезали. Сесиль что-то напевала, мурлыкала. Она и теперь такая: вечно напевает за столом. Моя мать нарезала колбасу, и старшие братья принялись за еду. Мама взяла вилку и вдруг замерла, словно окаменев. Она к чему-то прислушивалась, приоткрыв рот.
— Ваш отец идет! — сказала она. — Слышите шаги на лестнице? Это ваш папа.
Но мы ничего не слыхали.
Позвенев ключами за дверью, отец
Он вошел. Вешалка находилась в маленькой прихожей. Но папа, не задерживаясь, прошел прямо в столовую. В руках он держал письмо.
— Извини, Раймон, — пробормотала мама. — У нас опять чечевица на обед. Я тебе объясню...
Папа не отвечал. Он смотрел на нас с ласковой и вместе с тем насмешливой улыбкой. Он стоял, не снимая пальто с меховым воротником, не снимая шляпы. Стройный, голубоглазый, с золотисто-рыжими длинными усами, он походил на Хлодвига, короля Хлодвига из моей книжки. Он был красивый. Мы восхищались им.
Он опять улыбнулся и швырнул письмо на стол.
— Госпожа Делаэ умерла, — заявил он.
Мама сильно побледнела.
— Быть не может!
— Смотри сама, — отвечал отец. — Вот письмо от нотариуса.
И снял пальто. На нем был костюм изящного покроя, по его словам, изрядно поношенный, хотя мы этого не замечали.
Мама развернула письмо и вдруг, уткнувшись лицом в кухонный фартук, горько заплакала. Папа усмехался, презрительно подняв брови. Жозеф воскликнул:
— Не плачь, мама. Ведь мы ее не любили, не стоит о ней плакать.
Мама положила салфетку на стол.
— Ведь она меня вырастила, детки, — сказала она.
Поглаживая холеные усы, отец взбивал рукой завитки своих волнистых волос. Он распрямил плечи, два-три раза откашлялся и уселся за стол. У него были прекрасные манеры. Он казался настоящим светским львом, как их рисуют на картинках. И улыбался такой чарующей улыбкой!
Моя мать вытерла глаза и сказала:
— Прости меня, Раймон. Нынче опять чечевица. Ты знаешь почему. К несчастью, в это время года нигде нельзя достать петрушки.
Но папа был явно в хорошем настроении. Он только пожал плечами. Обычно он говорил:
— Подайте мне любое блюдо, лишь бы это было хорошо прожарено и аппетитно на вид.
Тогда мама украшала чечевицу зеленой петрушкой, и кушанье становилось аппетитным на вид.
Неторопливо съев суп, отец спросил:
— А ты почему не ешь?
— Не могу, мне кусок в горло не идет.
— Право же, не стоит огорчаться.
Мы, дети, замерли в ожидании каких-то необыкновенных событий. Жозефу было почти четырнадцать лет, и он иногда говорил басом, точно взрослый мужчина. Он выпалил:
— Раз тетя Делаэ умерла, значит, мы получим наследство.
Отец с досадой передернул плечами.
— Не суйся не в свое дело, голубчик, это тебя не касается.
— Жозеф , — прибавила мама с упреком, — хороший человек не станет говорить о наследстве над свежей могилой.
Когда мы пообедали, убрали книги и тетрадки, родители отправили нас в постель.
Жозеф и Фердинан спали вдвоем в темном чулане, выходившем на кухню. Для них, уже взрослых мальчиков, зажигали лампу, и им разрешалось почитать и позаниматься часок-другой перед сном. Но в этот вечер папа не стал зажигать лампы.