Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Да, на соломе и впрямь прохладней. Берите со стола подсвечник и ступайте за мной.
Тереза даже не взглянула на Жака, но вздохнула: ее опять победили.
Жильбер степенно поднялся и пошел следом за своим покровителем.
В прихожей Жильбер увидел лохань с водой.
— Скажите, сударь, вода в Париже дорога? — поинтересовался он.
— Нет, друг мой, но, будь она даже дорога, вода и хлеб — две вещи, в которых нельзя отказывать человеку, если он в них нуждается.
— А в Таверне вода ничего не стоит, и там роскошью бедняка почитается чистота.
— Прошу вас, друг мой, умойтесь, — предложил Жак, указывая Жильберу на большой фаянсовый кувшин.
Идя впереди молодого человека, он только удивился, как в этом мальчишке твердость, присущая людям из народа, сочетается с задатками аристократизма.
45. МАНСАРДА Г-НА ЖАКА
Лестница, узкая и крутая внизу, где Жильбер споткнулся о первую ступеньку, после четвертого этажа, где была квартира Жака, стала еще уже и круче. Не без труда старик и его подопечный добрались до чердака. На сей раз права оказалась Тереза: это был самый настоящий чердак, разделенный перегородками на четыре каморки, три из которых были пусты.
Справедливости ради нужно сказать, что все они, включая и ту, что предназначалась для Жильбера, были непригодны для жилья.
Покатая крыша дома образовывала с полом чердака острый угол. Посредине в ней было прорезано слуховое окно, забранное скверною рамой без стекол; через него на чердак проникали свет и воздух, когда задували зимние ветры.
По счастью, дело шло к лету, однако, несмотря на приближение теплых дней, свеча, которую держал Жак, когда они вошли в каморку, едва не погасла.
Расхваленный Жаком тюфяк и в самом деле лежал на полу и первым делом бросался в глаза, поскольку был основным предметом меблировки. Там и тут среди груд обгрызенных крысами книг возвышались кипы старой, пожелтевшей по краям бумаги, на которой было что-то напечатано.
На двух натянутых поперек чердака веревках, первая из которых чуть было не задушила Жильбера, плясали на ночном ветру бумажные, мешки с сухими бобами в стручках и душистыми травами, а также постельное и столовое белье вперемешку с поношенной женской одеждой.
— Здесь не очень-то красиво, — признал Жак, — однако сон и темнота уравнивают роскошный дворец и убогую лачугу. Спите, как спится в ваши лета, мой юный друг, и завтра утром ничто не помешает вам убедить себя, что вы ночевали в Лувре. Но будьте осторожны с огнем.
— Хорошо, сударь, — пообещал Жильбер, несколько огорошенный всем увиденным и услышанным.
Жак улыбнулся ему и вышел, но сразу же вернулся.
— Завтра мы побеседуем, — сказал он. — Надеюсь, работа вам не претит.
— Вы же знаете, сударь, что как раз напротив: работа — это единственное, чего я хочу.
— Вот и славно, — похвалил Жак и снова шагнул к двери.
— Разумеется, достойная работа, — добавил щепетильный Жильбер.
— Другой я не знаю, мой юный друг. Итак, до завтра.
— Спокойной ночи, сударь, и благодарю, — заключил Жильбер.
Жак вышел, закрыл за собою дверь, и Жильбер остался в своей конуре один.
Испытав сперва восторг, потом изумление от своего прибытия в Париж, молодой человек теперь усомнился, Париж ли это, раз тут встречаются подобные комнаты?
Тут ему пришло в голову, что г-н Жак, в сущности, подал ему милостыню, но, поскольку Жильбер помнил, как подавали милостыню в Таверне, он не особенно удивился, более того, удивление тут же уступило место благодарности.
Со свечой в руке Жильбер обошел свою конуру, соблюдая сугубую, как рекомендовал Жак, осторожность и не обращая внимания на развешенные одеяния Терезы, из которых ему не захотелось воспользоваться даже старым платьем, чтобы укрыться им вместо одеяла.
Наконец он остановился у бумажных кип, которые крайне его заинтересовали.
Все пачки был перевязаны, и трогать их он не стал.
Вытянув шею и оглядываясь вокруг, Жильбер стал осторожно пробираться между мешками с бобами.
Мешки были сделаны из листов очень белой бумаги, скрепленной булавками; на бумаге было что-то напечатано.
Неловко повернувшись, Жильбер задел головой за веревку, и один из мешков упал.
Побледнев и перепугавшись, как будто он взломал замок денежного сундука, Жильбер поспешно принялся собирать с пола рассыпавшиеся бобы и класть их назад в мешок.
Занимаясь этим, Жильбер машинально бросил взгляд на бумагу и так же машинально прочел несколько слов; они возбудили в нем интерес. Он оставил бобы, сел на тюфяк и принялся читать; напечатанное настолько соответствовало его мыслям, а главное, его характеру, что, казалось, было написано не только для него, но попросту им самим. Вот что он прочитал:
«К тому же швейки, горничные, мелкие торговки меня нисколько не прельщали, мне надобны были барышни из благородных; у всякого своя причуда, у меня же была именно эта. В этом предмете я расхожусь с Горацием. И влечет меня к ним вовсе не тщеславие, не их титулы и положение в обществе, а свежий цвет лица, точеные руки, изысканные украшения, утонченность и щеголеватость, манера держаться и изъясняться, изящные, хорошо сшитые платья, крохотные туфельки, ленты, кружева, прекрасно уложенные волосы. Я предпочту даже не особенно красивую — лишь бы все это было у нее. Я и сам нахожу сие пристрастие довольно нелепым, но сердце мое наперекор воле влечется к ним».
Жильбер вздрогнул, на лбу у него выступила испарина: невозможно было лучше выразить его мысли, пристрастия, вкусы. Вот только Андреа не была «не особенно красивой». Все это было у нее, и она была очень красива. Жильбер стал жадно читать дальше.
После приведенных нами строк шел рассказ об очаровательном приключении молодого человека и двух девушек: там была и прогулка верхом, сопровождавшаяся теми прелестными возгласами, что делают женщин еще обворожительней, поскольку выдают их слабость, и путешествие на крупе лошади позади одной из девушек, и ночное возвращение, еще более чарующее и упоительное.