Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Но я же с вами, учитель, я здесь, — отвечал Бальзамо, словно ребенка, усаживая старца, невзирая на его протесты, в кресло. — Ответьте, разве вам не хватает дождевой воды? Я вижу здесь три полных графина. Вода эта была собрана, как вы сами знаете, в мае. А вот ячменные и кунжутные лепешки. Я сам приготовил вам по вашему описанию белые капли.
— Но эликсир! Эликсир не составлен! Ты не можешь помнить, как он делается, тебя при этом не было. При этом присутствовал твой отец, который был куда преданней, чем ты. В последний раз я приготовил эликсир загодя, на месяц раньше, чем мне исполнились очередные пятьдесят лет. Я нашел приют на горе Арарат. Мне продали невинного младенца, которого еще кормили грудью, и я отдал за него столько серебра, сколько он сам весил. Я зарезал его, как требует ритуал, собрал три последние капли артериальной крови, и через час мой эликсир, в котором недоставало только этого ингредиента, был готов, так что мое омоложение после очередного пятидесятилетнего цикла прошло крайне успешно. Правда, при судорогах, которыми сопровождалось впитывание благодетельного эликсира, у меня выпали зубы и волосы, но они снова выросли; да, знаю, зубы не очень хорошие, но только потому, что я пренебрег предосторожностью, требовавшей вливать эликсир в горло через золотую воронку. Но зато волосы и ногти стали у меня как у юноши, и я вновь возродился для второй молодости и выглядел так, будто мне пятнадцать лет. А теперь я опять состарился, и если эликсир не будет изготовлен, если он не будет стоять закупоренный в этой бутылке, если я не свершу этот труд, то знание, накопленное мною за целый век, исчезнет вместе со мной, великая, чудесная тайна, которую я храню в себе, будет утрачена для человека, достигшего во мне и через меня божественной сущности! И если мне это не удастся, если я обманусь и не достигну цели, причиной этого будешь ты, Ашарат, и тогда берегись: гнев мой будет ужасен. Да, ужасен!
Закончив эту речь, во время которой из его почти неживых глаз словно сыпались бледные искры, старец затрясся в конвульсиях, а потом зашелся надрывным кашлем.
Бальзамо тотчас же подоспел ему на помощь.
Старику стало легче. Его и без того бледное лицо было бело как мел. Этот несильный приступ кашля совершенно исчерпал его силы, и казалось, он вот-вот испустит дух.
— Так скажите же, учитель, чего вы хотите, — обратился к нему Бальзамо.
— Чего я хочу… — произнес Альтотас, пристально глядя на Бальзамо.
— Да.
— Так вот, я хочу…
— Говорите же, я внимательно слушаю и все исполню, если только это будет возможно.
— Возможно… Возможно… — негодующе пробурчал старец. — Все возможно, ты это прекрасно знаешь.
— Да, разумеется, когда есть время и знание.
— Знание у меня есть, а время я готов победить. Мера моя исчерпалась, силы почти до конца истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.
Бальзамо от отвращения вздрогнул.
— Ладно, не надо младенца, — сказал Альтотас. — Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.
— Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, — возразил Бальзамо.
— Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.
— Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем — любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.
— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!
— Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…
— Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!
— Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.
— Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.
— Хорошо, учитель, — сказал Бальзамо. — Я посмотрю, поищу.
В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.
— Посмотришь! Поищешь! — закричал он. — Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.
— Учитель, поберегите себя, — сказал Бальзамо, — вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.
— Отвечай!
— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.
— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.
— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.
Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.
— Да или нет? — крикнул он.
— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.
— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.
Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.
Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.
128. БОРЬБА
Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.
Мы говорим, горестных, а не гневных.
Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла [98] .
Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.
98
Имеется в виду широко известное со времен античности правило: прежде чем дать волю языку и чувствам, повтори про себя греческий алфавит. Правило это, приписываемое разным философам стоической школы, означает: прежде чем, например, гневаться, посчитай в уме (поскольку буквами греческого алфавита обозначались еще и цифры). Гомеровская «Илиада» начинается с того, что могучий Ахилл безрассудно поддался гневу, который привел к ссоре его с верховным предводителем греков Агамемноном и чуть было не погубил греческую рать. Гнев был внушен ему, по мысли Дюма, «черной богиней» раздора Эридой, дочерью Эреба (мрака) и Нике (ночи), поджигательницей всех ссор и войн, в частности, Троянской.