Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Бальзамо же тихонько свистнул, чуть-чуть сжал коленями бока Джерида, и конь понесся вскачь.
Через пять минут Бальзамо уже был на улице Сен-Клод в вестибюле своего дома и вопросительно смотрел на Фрица.
— Ну что? — с тревогой спросил он.
— Да хозяин, — ответил слуга, привыкший читать в глазах своего господина.
— Вернулась?
— Да, уже наверху.
— В какой комнате?
— В той, что украшена шкурами.
— Как она?
— Очень устала. Она так стремительно мчалась, что я, заметив ее еще издали — а я поджидал ее, — не успел даже выбежать навстречу.
— Вот как?
— Я просто-напросто перепугался. Она ворвалась как молния, взлетела не переведя дыхания по лестнице, вбежала в комнату и рухнула на черную львиную шкуру. Вы ее там и найдете.
Бальзамо поспешно поднялся и действительно увидел Лоренцу, которая из последних сил боролась с первыми судорогами нервного припадка. Слишком долго магнетические флюиды тяготели над ней, принуждая совершать действия вопреки ее воле. Она страдальчески стонала; казалось, на грудь ей навалилась скала, и женщина обеими руками пытается столкнуть ее.
Бальзамо бросил на Лоренцу гневный взгляд, подхватил на руки и понес в ее комнату, дверь которой таинственным образом распахнулась перед ним.
127. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ
Читателю уже известно, в каком расположении духа вошел Бальзамо в комнату Лоренцы.
Он намеревался пробудить ее и высказать ей все упреки, что вызрели под покровом глухой ярости, которая побуждала его покарать изменницу. Но вдруг три удара в потолок оповестили, что Альтотас дождался его возвращения и желает поговорить с ним.
Бальзамо надеялся, что он, быть может, ослышался, а может быть зов не такой уж срочный, однако нетерпеливый старик повторил призыв, и Бальзамо, опасаясь то ли того, что Альтотас спустится сверху, как это уже несколько раз случалось, то ли того, что Лоренца, пробужденная чужим воздействием, узнает какую-нибудь новую тайну, не менее опасную, чем его политические секреты, послал молодой женщине еще одну, если можно так выразиться, порцию флюидов и вышел, чтобы встретиться с Альтотасом.
Он успел вовремя; люк в потолке уже наполовину опустился; Альтотас сполз с кресла на колесах и скорчился на этой подвижной части пола своей комнаты, способной подниматься и опускаться.
Он видел, как Бальзамо выходит из комнаты Лоренцы.
Скрюченный старик выглядел и страшно, и отвратительно.
Его мертвенно-бледное лицо, в котором жизнь, казалось, едва-едва теплилась, побагровело от злости, иссохшие узловатые пальцы, похожие на пальцы скелета, дрожали, стукали об пол с каким-то сухим звуком, веки глубоко запавших глаз судорожно мигали. На языке, неизвестном даже Бальзамо, Альтотас осыпал ученика ужасающими проклятиями.
Выбравшись из своего кресла, чтобы нажать на пружину, Альтотас, похоже, передвигался лишь с помощью рук, тонких и изогнутых, словно паучьи лапы; он, как мы уже сказали, выполз из своей комнаты, недоступной ни для кого, кроме Бальзамо, и собирался спуститься вниз.
Только крайнее, безмерное раздражение могло вынудить этого бессильного ленивого старца оставить свое кресло, хитроумную машину, избавлявшую его от необходимости совершать любые движения, присущие обычной низменной жизни, только оно могло заставить его так резко изменить привычкам, перейти от жизни созерцательной к деятельной.
Бальзамо, захвативший его в каком-то смысле на месте преступления, сперва выразил по этому поводу удивление, потом встревожился.
— А, наконец-то ты явился, бездельник, лоботряс, бросивший своего наставника! — вскричал Альтотас.
Бальзамо призвал на помощь все свое терпение, что ему обыкновенно приходилось делать, когда он разговаривал со старцем, и спокойно ответил:
— Друг мой, но мне кажется, я пришел сразу же, как только вы позвали.
— Он называет меня своим другом! — возопил Альтотас. — Презренный человечишка! Я вижу, ты говоришь со мной на языке тебе подобных. Да, конечно, тебе-то я друг. Более чем друг. Я — твой отец, который тебя вскормил, воспитал, выучил, обогатил. Но ты не друг мне, ибо ты бросил меня, моришь голодом, медленно убиваешь.
— Учитель, вы вызываете у себя выделение желчи, портите себе кровь, вы заболеете.
— Заболею? Да ты насмехаешься надо мной! Разве я когда-нибудь болел, кроме тех случаев, когда ты вынуждал меня вопреки моей воле разделять бедствия отвратительного человеческого рода? Заболею! Или ты забыл, что я сам излечиваю других?
— Хорошо, учитель. Вот я здесь, не будем понапрасну терять время, — холодно произнес Бальзамо.
— Да, да, и советую тебе почаще напоминать мне о времени — о времени, что ты велишь беречь мне, для которого эта материя, отмеренная всякому живому творению, не должна иметь ни конца, ни предела. Да, время мое проходит, исчезает. Да, мое время минута за минутой гибнет в вечности, меж тем как именно вечность и должна быть моим временем!
— Итак, учитель, скажите, что вам нужно? — с неизменным спокойствием спросил Бальзамо; опустив крышку люка до пола, он встал на нее, привел в действие пружину, вернувшую крышку в ее обычное положение. — Вы говорите, я морю вас голодом, но ведь сейчас вы блюдете полный сорокадневный пост.
— Да, ты прав. Труды возрождения длятся уже тридцать два дня.
— В таком случае в чем же вы меня упрекаете? Я принес вам три графина дождевой воды, вы только ее и пьете.
— Все верно; но неужто ты воображаешь, что я, как шелковичный червь, сам смогу завершить великий труд омоложения и преображения? Что я, утративший силы, смогу один составить эликсир жизни? Что у меня, ослабшего, ибо я ничего не ем, а пью только охлажденную воду, лежащего ничком, обреченного, раз ты не помогаешь мне, рассчитывать лишь на себя, достанет сил исполнить кропотливый труд собственного возрождения, в котором, как ты сам знаешь, ничтожество, мне необходима помощь и содействие друга?