Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Огромным усилием Альтотас достал из-под подушек флакон и вытащил из него пробку. При соприкосновении с воздухом из флакона ударил фонтан жидкого пламени, и Альтотас. точно сказочный колдун, стал разбрызгивать его вокруг себя.
В тот же миг рукописи, наваленные у кресла старика, книги, загромождавшие всю комнату, свитки папируса, с такими трудами извлеченные из египетских пирамид и из пепла при первых раскопках Геркуланума, вспыхнули, как порох; пелена пламени укрыла мраморный пол, и глазам Бальзамо предстало некое подобие тех огненных кругов ада, о которых повествует Данте.
Вне всяких сомнений, Альтотас ждал, что Бальзамо бросится в огонь, чтобы спасти хоть что-то из наследия, которое старец уничтожил вместе с собой, однако он ошибся: Бальзамо не сдвинулся с места, он стоял на опускном участке пола, и пламя не достигало его.
Оно окружало Альтотаса, но старик не выказывал ужаса; казалось, он очутился в своей стихии, и языки огня, вместо того, чтобы обжигать, ласкают его, словно саламандр, скульптурные изображения которых украшают фронтоны наших старинных замков.
Бальзамо все так же смотрел на него; пламя охватило деревянную обшивку стен, полностью окружило старика, поползло по массивным дубовым ножкам кресла, на котором он сидел, но, странное дело, Альтотас, казалось, не чувствовал его, хотя оно уже лизало снизу его тело.
Напротив, от соприкосновения с этим словно бы очистительным пламенем мышцы умирающего мало-помалу расслаблялись, и выражение неведомой умиротворенности разлилось по его лицу. Отрешившись в свой последний час от плоти, он был похож на старика пророка, который готовится вознестись в огненной колеснице на небо. Ставший в смертный миг всемогущим, дух забыл о своей материальной оболочке и, зная наверняка, что здесь ему нечего больше ждать, неудержимо рвался к высшим сферам, куда его словно бы возносил огонь.
При первых вспышках пламени глаза Альтотаса как бы вновь обрели жизнь, и взор их устремился в какую-то неясную смутную даль, не связанную ни с небом, ни с землей; они словно пытались проникнуть за грань горизонта. Исследуя каждое свое ощущение, прислушиваясь к боли, как к прощальному голосу земли, старый чародей смиренно и спокойно расставался с былым могуществом, с жизнью, с надеждой.
— Я умираю, — говорил он, — но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.
Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.
И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.
— Да, ты прав, одного я не предвидел, — промолвил он. — Я не предусмотрел Бога.
Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него исхитить.
Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр [116] , спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.
116
Зороастр — греческая форма имени Заратуштра, основателя религии зороастризма, или огнепоклонничества, распространенной в древности среди ираноязычных народов. Огню отводится важнейшая роль в ритуалах зороастризма.
Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но Бальзамо, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолкнул.
135. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КОЕ-КТО ВНОВЬ СПУСКАЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ
Герцог де Ришелье сидел в спальне своего версальского дома и пил шоколад с ванилью, меж тем как г-н Рафте отчитывался перед ним в расходах.
Герцог, весьма озабоченный своим лицом, издали рассматривал его в зеркале и не слишком внимательно прислушивался к более или менее точным цифрам, которые сообщал ему секретарь.
Внезапно в передней послышался звук шагов, возвещающий о визитере, и герцог поспешно допил шоколад, с беспокойством поглядывая на дверь.
Был тот час, когда г-н де Ришелье, подобно престарелым кокеткам, не любил принимать посторонних.
Камердинер доложил о г-не де Таверне.
Вне сомнения, герцог ответил бы какой-нибудь отговоркой и предложил бы отложить визит на другой день или хоть на другой час, но дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался г-н де Таверне, сунул на ходу маршалу руку и рухнул в глубокое кресло, которое застонало, но не под тяжестью тела барона, а от его стремительности.
Друг промелькнул мимо Ришелье, как один из трех фантастических людей, в существование которых заставил поверить нас Гофман. Маршал услышал скрип кресла, услышал тягостный вздох и повернулся к гостю.
— Что новенького, барон? — поинтересовался он. — Вид у тебя просто-таки похоронный.
— Да, похоронный, — подтвердил Таверне. — Именно похоронный.
— Черт возьми! Вздох, который ты сейчас испустил, как мне кажется, тоже свидетельствует отнюдь не о радостном настроении.
Барон взглянул на маршала, всем своим видом давая понять, что пока здесь Рафте, никаких объяснений по поводу его вздоха не последует.
Рафте понял это, даже не дав себе труда обернуться, поскольку он, как и его господин, тоже иногда поглядывал в зеркала.
Поняв же, Рафте скромно удалился.
Барон проводил его взглядом, а когда дверь захлопнулась, обратился к герцогу:
— Похоронный — это не то слово, герцог. Скажи лучше, обеспокоенный, причем смертельно обеспокоенный.
— Вот как!
— Тебе в самый раз изображать удивление! — воскликнул Таверне. — Вот уже добрый месяц, как ты водишь меня за нос дурацкими отговорками вроде: «Я не видел короля», либо «Король не видел меня», либо «Король сердит на меня». Черт возьми, герцог, так старому другу не отвечают. Ты пойми, месяц — это же целая вечность!