Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
От этого тягостного, кисловатого воздуха у Бальзамо сжало сердце, закружилась голова, к горлу подступила тошнота, он почувствовал, что слабеет, ему не хватает дыхания.
— Учитель, — обратился он к Альтотасу, ища на что бы опереться и пытаясь вздохнуть, — как вы можете тут жить? Здесь нечем дышать.
— Ты так считаешь?
— Да.
— А мне так очень хорошо дышится, — с некоторой даже игривостью отвечал Альтотас, — и, как видишь, я жив.
— Учитель, подумайте о себе, — чувствуя себя все хуже и хуже, продолжал Бальзамо, — позвольте мне отворить окно. Мне кажется, будто с пола поднимаются кровавые испарения.
— Кровавые? Ты находишь?.. Кровь! — воскликнул Альтотас и зашелся смехом.
— О, да, да! Я чувствую миазмы, какие выделяет тело только что убитого существа! Я их словно физически ощущаю, так они гнетут мне сердце и мозг.
— Вот-вот, — с насмешливым хохотком заметил старик, — я уже давно заметил: у тебя, Ашарат, слишком нежное сердце и слишком слабая голова.
— Учитель, — произнес Бальзамо, указывая пальцем на старца, — у вас кровь на руках. Учитель, кровь на этом столе, кровь всюду, даже в ваших глазах, в которых сверкает огонь. Учитель, от этого запаха у меня мутится голова, я задыхаюсь от него. Учитель, здесь пахнет кровью.
— Ну и что? — равнодушно поинтересовался Альтотас. — Разве этот запах для тебя внове?
— Нет.
— Ты что же, никогда не видел, как я произвожу опыты? Разве ты сам никогда не производил их?
— Но это человеческая кровь! — воскликнул Бальзамо, проводя рукой по лбу, на котором выступил пот.
— У тебя тонкое обоняние, — удивился Альтотас. — Никогда не подумал бы, что можно по запаху отличить кровь человека от крови животного.
— Человеческая кровь! — пробормотал Бальзамо.
Он пошатнулся и, ища за что бы ухватиться, вдруг с ужасом заметил большой медный таз, полированная поверхность которого отражала красный, глянцевый цвет свежей крови.
Таз был наполнен до половины.
Бальзамо в страхе попятился.
— Кровь! — воскликнул он. — Откуда она?
Альтотас не отвечал, но его взгляд отмечал неуверенность, растерянность, испуг Бальзамо. А тот внезапно душераздирающе взвыл.
Затем бросился, словно заметив добычу, в угол комнаты и схватил с пола расшитую серебром шелковую ленту, стягивающую длинную черную косу.
После этого резкого, горестного, нечеловеческого вопля в комнате на несколько мгновений воцарилась тишина.
Бальзамо медленно поднял ленту, весь дрожа, долго рассматривал косу: на одном конце она была перехвачена лентой, в которую была вколота золотая шпилька, с другого конца была ровно отрезана и чуть расплелась; кончики волос были в крови, на них дрожали крупные красные капли.
Чем выше поднимал Бальзамо руку, тем сильней она тряслась.
Чем пристальней всматривался он в испачканную ленту, тем бледней становилось его лицо.
— Что это? — пробормотал он, но достаточно громко, чтобы стало понятно, что вопрос этот задан отнюдь не себе, а старику.
— Это? — переспросил Альтотас.
— Да, это.
— Лента для волос.
— А волосы — в чем эти волосы?
— Ты же сам видишь — в крови.
— В какой крови?
— Проклятье! Да в крови, которая нужна мне для эликсира, в крови, в которой ты мне отказывал и которую мне из-за твоего отказа пришлось добывать самому.
— Но где вы взяли эти волосы, эту косу, эту ленту? Это волосы не младенца.
— А кто тебе сказал, что я зарезал младенца? — спокойно поинтересовался Альтотас.
— Но разве вам не нужна была для эликсира кровь младенца? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне говорили!
— Или девственницы, Ашарат. Девственницы.
Альтотас протянул иссохшую руку к подлокотнику кресла, взял какой-то флакончик, поднес ко рту и с наслаждением принялся смаковать его содержимое.
Затем прочувственным голосом он обратился к Бальзамо:
— Ты молодец, Ашарат. Ты проявил мудрость и предусмотрительность, оставив эту девушку в той комнате, где я смог добраться до нее. Человечеству нет оснований негодовать, закону не за что зацепиться. Хе-хе! Ты не добыл для меня девственницу, без крови которой я погиб бы, я сам добыл ее. Хе-хе! Спасибо, дорогой ученик! Спасибо, Ашарат!
И он снова поднес флакон к губам.
Бальзамо выронил косу из рук, с глаз его спала пелена.
Прямо перед ним на огромном мраморном столе старика, вечно заваленном растениями, книгами, разнообразными пузырьками, под белой камчатной простыней, затканной темными цветами, в красноватом свете, который бросала лампа Альтотаса, зловеще вырисовывалось некое продолговатое тело, и Бальзамо только сейчас обратил на это внимание.
Он схватил простыню за угол и резко сорвал ее.
Волосы его поднялись дыбом, он хотел крикнуть, но крик замер в горле.
Он увидел на столе труп Лоренцы; лицо ее было мертвенно бледно, и, однако, на нем застыла улыбка, а голова была откинута назад, словно от тяжести длинных волос.
Над ключицей зияла широкая рана, из которой уже не сочилась кровь.
Руки Лоренцы окоченели, синеватые веки смежились.
— Да, да, кровь, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы, вот что мне было нужно, — пробормотал старик и снова приник к флакону.
— Негодяй! — крикнул Бальзамо, которому наконец удалось выразить в крике все свое отчаяние. — Умри же, потому что уже четыре дня она была моей возлюбленной, моей женой! Ты напрасно убил ее. Она была не девственница!