Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Бальзамо приподнял все ковры, обошел вокруг печи, но нигде не было и следа Лоренцы.
Оставалась ее комната, куда, вероятней всего, она и вернулась.
Эта комната казалась Лоренце тюрьмой, только когда она бодрствовала.
Он ринулся туда, но увидел, что потайной ход закрыт.
Но это отнюдь не доказывало, что Лоренца не могла пройти через него. Вполне возможно, в своем вещем сне Лоренца вспомнила про тайный механизм, а вспомнив, подчинилась сонной галлюцинации, недостаточно тщательно изглаженной из ее мозга.
Бальзамо нажал на пружину.
Комната, как и лаборатория, была пуста; похоже, Лоренца даже не входила в нее.
И тогда мучительная мысль, мысль, как мы знаем, уже давно точившая его сердце, перечеркнула все упования, все надежды счастливого возлюбленного.
Лоренца играла; она притворялась, будто спит, развеяла подозрения, тревоги, усыпила бдительность супруга и при первой возможности обрести свободу снова бежала, куда более уверенная в успехе своего предприятия и обладающая куда большим опытом, чем при первой и даже второй попытке.
Потрясенный этой мыслью, Бальзамо позвонил Фрицу.
Но поскольку Фриц замешкался, он, гонимый нетерпением, кинулся навстречу ему и встретил его на потайной лестнице.
— Синьора? — крикнул он.
— Да, мастер? — спросил Фриц, чувствуя по волнению Бальзамо, что произошло нечто чрезвычайное.
— Ты ее видел?
— Нет, мастер.
— Она не выходила?
— Откуда?
— Да из дома!
— Из дома никто не выходил, кроме графини, и я запер за нею дверь.
Точно безумный Бальзамо взлетел по лестнице. Он подумал, что сумасбродной Лоренце, так отличающейся во сне от той, какой она бывает, когда бодрствует, пришло в голову попроказить по-детски, и она прячется в каком-нибудь уголке, наблюдая, как он мечется в ужасе; она наслаждается его испугом, но вот-вот явится перед ним и успокоит его.
И начались тщательные поиски.
Не осталось ни одного угла, в который бы он не заглянул, ни одного не открытого шкафа, ни одного не отдернутого занавеса. Во время этих поисков он был похож не то на человека, одержимого страстью, не то на умалишенного, не то на пьяного, который едва держится на ногах. В конце концов у него осталось сил только на то, чтобы раскрыть объятия и позвать: «Лоренца! Лоренца!» — в надежде, что возлюбленная выйдет из укрытия и с криком радости бросится к нему.
Но единственным ответом на эту сумасбродную мысль и на этот отчаянный зов было молчание — глухое, безнадежное молчание.
Бальзамо метался, передвигая мебель, взывал к стенам, крича: «Лоренца!» — смотрел, не видя, вслушивался, не слыша, трепетал, не живя, вздрагивал, не мысля, и в таком состоянии прожил три минуты, иными словами, три столетия агонии.
Из этого состояния бреда он вышел полубезумным, окунул ладонь в вазу с холодной водой и смочил себе виски, затем, взявшись одной рукой за запястье другой, словно стараясь удержать ее, усилием воли заставил умолкнуть назойливый шум в голове — роковое, непрестанное, монотонное биение крови, ибо когда оно не отдается в мозгу, то означает жизнь, но когда становится бурным и стремительным, грозит смертью либо сумасшествием.
— Подведем итог, — промолвил он. — Лоренцы здесь нет. Хватит играть с собой в прятки. Лоренцы здесь нет, значит, она ушла. Да, ушла.
Бальзамо еще раз огляделся вокруг и снова позвал — на всякий случай.
— Ушла! — повторил он. — И напрасно Фриц утверждает, будто он не видел ее. Она ушла.
И тут возможны два варианта.
Первый: Фриц действительно не видел ее, что в сущности вполне естественно — человеку свойственно заблуждаться. И второй: он видел ее, но был подкуплен Лоренцей.
Фриц — подкуплен!
А почему бы нет? Почему нельзя усомниться в его верности? Если Лоренца, любовь, наука могут так обманывать и лгать, почему не может солгать столь слабое и порочное по своей природе существо, как человек?
О, я все узнаю, все! Разве не остается у меня мадемуазель де Таверне?
Да, с помощью Андреа я удостоверюсь в измене Фрица, в измене Лоренцы и тогда… О, на этот раз, если подтвердится, что любовь солгала, наука ошиблась, а верность подстроила западню, Бальзамо покарает преступников без жалости, не слушая оправданий, отринув милосердие и храня гордость, как и должно карать могущественному человеку.
Итак, сейчас мне нужно уйти, не возбудив подозрений Фрица, и скакать в Трианон.
И Бальзамо, подхватив шляпу, упавшую на пол, рванулся к двери, но в тот же миг остановился.
— О Господи, — пробормотал он, — но сначала… Бедный старик, я совсем забыл о нем. Прежде всего надо повидать Альтотаса. Из-за этого исступления, этих предательских любовных судорог я совершенно забросил беднягу. Какая неблагодарность, какая жестокость!
В лихорадочном возбуждении, каким были отмечены в этот час все его поступки, Бальзамо подбежал к пружине, приводящей в действие рычаг опускного механизма.
Подъемник спустился.
Бальзамо встал на него и благодаря противовесу начал подниматься, но и сейчас он был занят лишь своими сердечными и душевными тревогами и думал только о Лоренце.
Едва его голова поднялась над полом комнаты Альтотаса, он услыхал голос старца, и это отвлекло его от печальных мыслей.
Однако, к величайшему изумлению Бальзамо, услышал он не попреки, которых ждал, нет, Альтотас встретил его весело и жизнерадостно.
Ученик поднял удивленный взгляд на учителя.
Старик лежал, откинувшись, в своем кресле на пружинах; он дышал с хрипом, но с таким наслаждением, словно каждый вдох приносил ему лишний день жизни; его глаза, пылавшие мрачным огнем, который несколько смягчала улыбка, кривившая губы, казалось, впивались в Бальзамо.
Бальзамо, собравшись с силами, привел в порядок мысли, чтобы ни в коем случае не выдать свое волнение перед наставником, не слишком склонным прощать человеческие слабости.
И в этот миг, когда Бальзамо собирался с силами, он ощутил: что-то гнетет его грудь. Да, воздух был насыщен чем-то тлетворным, каким-то тяжелым, пресным, тепловатым, тошнотворным запахом; этот же самый запах, но не такой сильный, Бальзамо почувствовал уже внизу, а здесь он просто висел в комнате, подобный тем испарениям, что поднимаются осенью в часы рассвета и заката над озерами и болотами; он липнул к телу и оседал каплями влаги на стеклах.