Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Отколь тебе знать, князюшко, куда нацелился гетман? А ну как он минует твоих ратничков, обогнёт твои полчишки да выйдет сбоку на Замоскворечье. И мигом — через реку к Фроловским воротам.
— Не с руки ему. Сам угодит в осаду.
— Пустое! — презрел довод Пожарского боярин. — Уж я ляха нутром чую. И встану в Замоскворечье у Крымского двора. — И Трубецкой кручинно понурился. — Да с народишком у меня, сам ведаешь, хлипковато, чтоб устоять. И раз у нас не выходит согласия по твоей же прихоти, не пришлёшь ли ты мне тысчонку людишек своих в подмогу?
Подивился Пожарский:
— Тыщу? — растерянно взглянул Пожарский на Минина. — Можно ли?
— Накладно выйдет, — отрезал Кузьма. Суровая складка не сходила с его чела.
— Уже мужик нашу честь хочет взять на себя! — донельзя возмутился Трубецкой. — Слушай, слушай его, князюшко, он те напоёт. Станется, что наши служба и радение ни во что будут! Андроновым да Мининым ныне потачка!
В гневе он резко крутнул коня, бросил на прощание Пожарскому:
— Любо тебе, что тобой мужик помыкает?! — И пустил коня вскачь.
За ним устремилась вся его молчаливая и мрачная свита.
Пожарский в задумчивости молвил с растяжкою:
— Тыщу не тыщу, а полтыщи надобно дать. Инако худа не избежать. Не стал бы вредить боярин...
— Поступай по-своему, Дмитрий Михайлович, — глядел в сторону Кузьма. — Но я бы ни единого человека не отсылал. Себя обессилишь, а Трубецкого не укрепишь. Затеи его бесовские.
Остаток дня Кузьма провёл в стане, дозирая за окапыванием, распределяя подводы, заботясь о безопасном расположении обоза. Ему было отрадно, что в сожжённых и разорённых московских посадах сыскалось немало доброго люда, который не дал обратить столицу в мёртвый город. Кое-где рядом с землянками и шалашами уже поднимались новые срубы, дымились кузни, толклись среди народа квасники да лотошники. Москва бережно лелеяла свежие живые ростки, вопреки всякому злу возрождаясь из пепла. И её бодрые упорные насельники с охотою помогали ополченской посохе. За день было сделано так много, на что в другую пору понадобилась бы седмица. Однако управились.
Посадский люд окружил Минина, завёл разговоры. Ни с кем из ратных начальников поговорить по душам бедующие москвичи не насмелились, в Кузьме сразу увидели своего, одолели расспросами.
Да и сам Минин всякого спрашивал, отчего чёрный люд селится на пепелище под пушками, не безумство ли то? Москвичи отвечали:
— А мила нам та сторона, где пупок резан…
И ещё:
— Любит и нищий своё хламовище.
Один из них, в рваном колпаке и запачканной глиною сермяге растолковал так:
— Пущай ляхи видят: мы крепь, а не те стены каменные, за коими они сидят.
Едва не допоздна проговорил с мужиками Кузьма, покуда не вызволил Подеев, уведя к обозникам ужинать.
Мало кто мог заснуть в ополченском лагере в ночь перед битвой. Не спал и Фотин, которого по обходе стана застал Минин у костра за кропотным занятием: племянник бруском точил чью-то саблю — ещё полдюжины их лежало на дерюжке возле.
— До утра осилишь ли? — улыбнулся ему
— Дак и вздремнуть ещё смогу, — поднял голову Фотин. В глазах его вовсе не было тревоги. — Нет, не засну, чай. Ещё будет Настёна сниться. Плачуща.
— Повестили тебя, что с тылу в заграде будем?
— Сказывали, — кивнул племянник. Волосы упали ему на лицо, он рукою откинул их назад.
— Насмерть стоять доведётся, чуешь? — предупредил его Кузьма. Горюч камень тяжелил душу Минина.
— Не сробеем, чай, — подивился Фотин дяде, почуяв в нём смятение. — Чего загодя страху нагонять?
В нежелании племянника думать о предстоящем бое был прок. Минин устыдился: и впрямь незачем будоражить своими страхами молодца.
Невдалеке, на свежей насыпи при свете факелов ратники поднимали на станок пушку и выгружали с телеги коробы с обмотанными льняной куделью ядрами и железным дробом. Работали без криков и брани, не досаждали спящим. Кузьма пригляделся, как идёт дело, встрепенулся.
Всюду, куда ни кидал он взор, горели костры и в их трепетном багровом свете двигались люди. От огня к огню ходили священники, благословляя воинство. Из рук в руки переходил чудодейственный Иринархов крест. Минин знал, что многие ратники не единожды постились, чтобы обрести несокрушимую силу духа. Рать готовилась к сражению, как делу освящённому свыше.
Минин пошёл к шатру сменить пропотевшую рубаху на чистую.
3
В ту бессонную тягостную ночь не могло быть спокойствия и в Кремле. Здесь тоже пылали костры, разъезжали конные дозоры, наготове стояли под сёдлами гусарские и казацкие скакуны.
Миколай Струсь вместе с полковниками Осипом Будилой и Эразмом Стравинским обошёл пушкарей на стенах и, сойдя вниз, направился к Ивановской колокольне, возле которой гуртовалось возбуждённое рыцарство. Возглавляющая роты и хоругви шляхта ждала повелений.
Неровный, пляшущий свет факелов дрожал на лицах, выхватывая из темноты горячечные глаза и незакрывающиеся рты. Ротмистры с поручиками и есаулами говорили без умолку.
Спор шёл о том, будет ли наутро вылазка. Некоторые полагали, что Струсь может оставить Ходкевича один на один с Пожарским, удерживая гарнизон в осаждённых стенах. Не только великий гонор Хмельницкого старосты причина тому. Иное важнее. Скудные припасы продовольствия были уже на исходе. Люди слабели от нехватки доброй еды день ото дня. Воевать на голодное брюхо многим не хотелось. В гарнизоне всё заметнее открывался разлад. И хоть ещё не начались распри, однако часть гарнизона явно тяготела к норовистому Струсю, а другая — к Будиле со Стравинским, готовым беспрекословно выполнять не только волю короля, но и его гетмана. В начале ночи из гетманского стана воротился прошмыгнувший туда накануне казак Щербина и передал Струсю наказ Ходкевича предпринять вылазку в один час с наступлением войска. Струсь ещё не объявил о том рыцарству. Сопровождающие его полковники опасались, что он может пренебречь гетманским наказом. Тогда им придётся воспротивиться коменданту в открытую.