Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Наконец прискакал гонец от Пожарского с наказом пропустить иноземного капитана в город.
Хоть и со всей пристальностью посматривал Шав по сторонам, войска на переславских улицах не обнаружил. Его уже тут не было, оно ушло дальше. Но в съезжей избе шотландца с подобающей учтивостью встретили начальные люди и сам Пожарский.
Капитан сразу воспрянул духом, перестав проклинать про себя коварство русских, что нагло противились поживиться за их счёт.
Однако как только капитан напрямик заявил о готовности наёмного рыцарства, от которого он был послан, вступить в ополчение, Пожарский
Мясистые щёки Шава заблестели от пота, ноздри крупного широкого носа раздулись, тяжёлая нижняя челюсть отвисла. Капитану трудно было поверить своим ушам, и он с недоверием и досадой взглядывал на казавшегося знакомым монаха-толмача, который споро перелагал ему речи земских начальников.
Донимало капитана голодное урчание в брюхе. Он заложил руку за широкий пояс из воловьей шкуры, незаметно сжав брюхо, но вместе с тем принимая вызывающую осанку.
Не зря Шава ценили соратники: у него была мёртвая хватка. Когда Шаву отказывали — он напирал, когда продолжали отказывать — становился ещё упрямее. Верно разгадали его приставы — как есть бугай. Волей-неволей вышло так, что гость как бы пленил несговорчивых хозяев, загородив собой двери, и, верно, стал бы держаться до крайности, добиваясь своего.
Железное упорство капитана подкреплялось тем, что он был достаточно осведомлён об иноземцах, поступивших на службу к Пожарскому.
— Те люди служат за правду нам, — перевёл толмач Шаву слова большого ратного воеводы.
Капитан заметил, что одетые по-дорожному начальные люди уже начали тяготиться бесплодным разговором. Верно, они загодя решили не вести долгих бесед. Догадка ещё больше разожгла желание Шава досадить им. Ответ Пожарского вызвал у капитана язвительную ухмылку:
— За правду? В какой она теперь цене? Можете водить за нос других, но не себя же.
— Сами мы служим и бьёмся за православную веру и за своё поруганное отечество.
— Даром?
— Без всякого жалованья.
Шав посмотрел на Пожарского, как хитрый лавочник на мошенника. Ему казалось, что князь весьма неумело прикинулся простаком:
— Ты, генерал, сражаешься в убыток себе?
— Вера и отечество — не убыток.
В брюхе у Шава урчало, капитан кисло сморщился. Пожарский внезапно сделался сердит и мрачен — никакой учтивости. Ему было невдомёк, почему иноземец упорствует. Дожидается, чтоб выставили силой? Пришла пора высказаться до конца:
— Ведомо нам, что с вашими охочими людьми собирается по осени на русскую землю француженин Яков Маржерет.
— Так, — подтвердил капитан, не задумываясь, почему особо зашла речь о Маржерете, который такой же наёмник, как сам Шав и любой из его приятелей.
— Многое зло учинил Маржерет Московскому государству, много русской крови пролил, — негромким сдержанным голосом говорил Пожарский. — И у польского короля за то жалованье получал и был у Жигимонта же в Раде.
— Государи наших людей за службу щедро жалуют, то правда, — напыжился капитан, обращая слова Пожарского в свою пользу. Ему не приходило в голову, что, говоря о зле и крови, воевода всерьёз осуждает Маржерета: на то француз и наёмник, чтобы причинять
Шав исподлобья оглядел строгие замкнутые лица людей, окружающих Пожарского, и опять одно из лиц — светлоглазое, широкое, смелое — показалось ему знакомым. Да, память не могла подвести: в Двинском устье вместе с толмачом он видел человека, что склонился теперь к уху большого ратного воеводы и о чём-то нашёптывал ему. Капитану стало до невыносимости тесно и душно в пропотевшем камзоле, томили голод и жажда. Шав облизал сухие губы.
— В обратный путь отправлю с тобою охраненье, — с одобрения всех начальных людей молвил Пожарский. — Добрых ратников приставлю, не дадут сбиться, до самого корабля прямиком доставят.
Начальные люди насмешливо взирали на Шава. Капитану даже нечего было гадать, кто из русских будет неотлучно следовать за ним, — своих провожатых он видел в окружении Пожарского.
— Мне нужен рескрипт от тебя, генерал, — зло произнёс иноземец.
— Жди тут, в Переславле. Грамоту пришлю с посыльным из Троицы, — не теряя приличества, ответил Пожарский и направился к двери. — Ночлег тебе готов.
Уже было сумеречно, солнце зашло, оставив багровую полоску над окоёмом. Ратные начальники без мешкоты подходили к своим коням, вскакивали в сёдла. На долгое расставание у Кузьмы с Афанасием не оставалось времени.
— Навязался немчин на шею, — подосадовал кормщик. — Никуда теперь от него. Сущая беда.
— Вольным воля, а наша воля — колотьба, — признался Минин. — Ну да роптать не будем.
Они помолчали, как бы продолжая разговор каждый про себя и вместе с тем понимая друг друга. В молчании может сказаться больше.
— Суждено ли ещё свидеться, Кузьма?
— В сечи не всем лечи, Афанасий. Бог милостив.
Они крепко обнялись.
4
Прибыв к Троице, ополчение встало меж монастырём и селом Клементьевой, через которое шла дорога на Москву. До Престольной уже было рукой подать.
Но Пожарский постановил не трогаться с места, пока не уговорится с подмосковными казаками о полном согласии. Быть особо сторожким вынуждало двоедушие Трубецкого, что паче всего радел о своём главенстве.
Пополудни, когда войско ещё располагалось и устраивалось станом, Иван Орютин с Якункой Ульяновым отправились на поиски своих посадских. Нижегородские стрельцы только что вновь примкнули к рати, прибыв из Суздаля, где служили под началом Романа Петровича Пожарского. Иван и Якунка стосковались по родным лицам, словно разлука длилась годы.
Стан кишел как муравейник. Повсюду разгружались повозки, ставились шатры, рассёдлывались кони. Густыми вереницами ратники поспешили к прудам, черпали воду котлами и вёдрами. Всяк был занят своим обиходом.
Однако стрельцы нашли посадских не в стане за хлопотными делами, с которыми они, верно, уже управились, а у монастырских стен. С любопытством осматривали их нижегородцы, дивясь, как Сергиева обитель могла выдержать долгую осаду. Возле нещадно иссечённой ядрами Пивной башни встретившиеся приятели присели на затравяневший склон вала.