Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Семён плюнул на обочину, высморкался, почесал в затылке. И, взяв лошадь под уздцы, свернул в сторону, на травяной просёлок. От греха подальше.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
На исходе июля, в 27-й день его, поднялось войско.
Призванный из Троицы, где он пребывал на покое, дряхлеющий ростовский митрополит Кирилл благословил ратников.
Закончился молебен в Спасском
Поднятая на руки, проплыла светлым ободряющим ликом Казанской Божьей Матери мимо встающих на колени ратных полков и густых скопищ провожающего народа писаная ярославским изографом икона. Будто опадали и снова вздымались широкие людские волны там, где её проносили. И когда икона оказалась в самой голове войска, когда златозарно, багряно и чермно колыхнулись позади неё боевые тканые хоругви, на миг замер Ярославль.
Никакой звук не нарушил священной тишины.
Ни одна душа ни о чём вслух не возгласила.
В исповедном очищении перед Богородицей, вечностью и судьбою истово замерли все.
С онемелым и бледным от сдерживаемого волнения лицом возник перед полками, чуть обочь их, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, махнул шестопёром.
И, напрочь разрывая тишину, надрывисто взвыли сурны. Ударили полковые набаты и бубны.
Двинулась рать своим крестным путём.
Не государево войско шло — земское ополчение. Не блистали его ратники дорогим убранством и золотыми доспехами, не отличалось оно, как то велось при последних царях, пышностью свиты из чванных дворовых воевод и воевод для посылок, дворян-оруженосцев и дворян у знамени, стремянных и рынд с государевыми саадаками, рогатинами и сулицами.
Но не походило ополчение и на расхристанную вольницу во всякой драни и рвани, на сброд гулящих людишек-шишей с топорами, косами да вилами.
То была рать крепкая, гожая, справная. Ни в чём не терпела она нужды: ни в оружии, ни в припасах, ни в ладной одёже. Всего у неё было довольно. Не блистанием брала — доброй снастью. И не сыскалось бы тут никого, о ком бы молвили: пущай нагишом, да зато с палашом. Минин не скупился на сряду, и даже самые захудалые из детей боярских отправились в поход одвуконь.
Двигаясь, войско блюло строгий порядок. В голове и по бокам находились конные дозоры. Всякий обоз или кош шёл за своим полком. Были назначены головы, что не допускали заторов и сутолоки. Высланные вперёд устройщики готовили стоянки для ночёвок и отдыха войску.
Пёстрой и разноликой была рать. Сошлись в неё люди из многого множества городов: замосковных, понизовых, рязанских, поморских, заоцких, северских, украинных. Даже из литовской украйны пожаловали. Правда, из иных мест набралось всего с десяток, а то и с пяток людей, однако всем в ополчении оказали одинакую честь, не поставили одних выше или ниже других. Ибо все люди тут были останние, последние, какие только сыскались и отозвались в Русском государстве. По щепотке набраны.
Примкнуло к ополчению немало отбившихся от воровства казацких станиц.
Взбивали копытами дорожную пыль выносливые бахматы романовских,
Были в ополченских рядах чуваши, черемисы, вотяки.
С особой ратью двигался сибирский царевич Араслан. Да, явились на подмогу Пожарскому из самого дальнего далёка, из тех краёв, что лежат за Чердынью.
Прислали даточную да посошную силу со своих владений монастыри.
Влились в ополчение охочие иноземцы.
Привёл от Строгановых отряд стрельцов и казаков Кондратий Недовесков.
И всё же людей едва хватало, чтобы твёрдо рассчитывать на успех. При государях в ратях насчитывалось по сто тысяч с лишком. Но куда нынешним до тех времён! Ныне оторопь брала от того, как страшно оскудела Русь людьми. И всё за каких-то десять лет, считая с лютого голодного лихолетья. А потом — сечи, сечи и сечи. Кровь, кровь и кровь. Море крови пролито. Великое число людей убито и покалечено. Откуда новых взять?
Исключая даточных и казаков, под рукою у Пожарского было всего-навсего около десяти тысяч человек разных чинов служилого люда. То — главная сила ополчения, костяк, опора его.
Первые несколько вёрст вовсе не спешила рать, приноравливаясь к походному шагу и порядку, подтягивая обозы, дожидаясь запоздавший пушечный наряд, людей и повозок. Но мало-помалу всё устроилось и сообразовалось, приняло должный вид, и рать стала согласным и слитным целым.
Был погожий вёдрый день — лето перешагнуло знойный возраст — изнурительные жары начали сваливать, и всё же солнце ещё палило немилосердно, едким потом пропитывалась одёжа, перед глазами колыхалось и переливалось марево. Только иной раз веяло неожиданно резким, сквозящим холодком.
На полях по сторонам дороги убирали хлеба. Там и сям среди клонившихся от тяжести наливного колоса стеблей видны были люди, от старого до малого. Со свежего жнивья, уставленного золотыми суслонами, взлетали грачиные стаи. Страда вошла в самый разгар.
Верно молвится: в жатву серпы горячи.
И верно, что лето об эту пору вприпрыжку бежит.
Мужики да жёнки тяжело разгибались с серпами в руках, пристально оглядывали ратников и снова принимались за работу: жатва не могла ждать. На колком и накалённом до нестерпимости ржанище корпеть крестьянину до изнемоги, трудиться целый день, пока не смеркнется. Не кто иной, как пашенник — становая жила Руси. Недаром былинный Микула Селянинович наделён таким могуществом, что не тягаться с ним целой княжеской дружине.
У иных из даточных мужиков чесались руки по серпу, да вящая страда, на которую шли, заставляла отводить глаза от жнивья.
Труся на мохнатой лошадёнке обочь телег, принадлежащих земской казне, чернявый Семён Иванов досадливо скривился и заломил шапку на затылок:
— Эх, не видали мы зажинок — не видать нам и оспожинок!
И верно, без мужиков, по нужде сменивших косу да серп на рогатину да чекан, зажинался первый сноп-именинник, считавшийся целебным, обвивался васильком да ромашкой, вносился с песнями в избу и ставился под иконы в красный угол. Без них будет связан и последний.