Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
А с лукавым челядинцем Пожарского Сёмкой Хваловым вышла у атамановых посланцев сущая оплошка: он, знай себе, справно вытягивал да вытягивал денежки, божась зарезать спящего князя ночью, но только за нос водил. Вечор соумышленники выследили на улице Сёмку, припёрли к тыну, но тот стал окликать проходящий мимо дозор и с нахальством бухнул Стеньке с Обрезкой: «Не спятил я, чтоб мне — от дождя да в воду. Уносите ноги, робяты, покуда целы». Да и был таков.
Ничего теперь не оставалось молодчикам, как попытаться прикончить Пожарского в людской толчее, когда он станет осматривать пушечный наряд. Остро были наточены засапожные ножи, прикрытые полами зипунов,—
Припадая на раненую ногу, как всегда бывало при недомогании, Пожарский шёл меж рядами и указывал пушкарям, какие орудия взять в поход на Москву, а какие оставить на месте за ненадобностью, либо свезти в кузню.
Обрезка судорожно метался в хвосте густой свиты князя, но пробиться вперёд был не в силах. Знаменитый на всё ополчение здоровенный коваль Федька Ермолин двинул его железным кулачищем в плечо:
— Чего снуёшь под ногами зазря? Аль задумал что? Мотри, не помилую.
И уже с настороженностью поглядывал на него, следуя за княжьими людьми. Обрезка принуждён был отступиться.
Увидев, что Пожарский закончил осмотр и повернул к рубленому крыльцу Разрядного приказа, толпящиеся на дворе ратники скопом двинулись к нему. Как из частого решета, посыпались вопросы:
— Скоро ль в Москву, Дмитрий Михайлович?
— Каки полки наперёд выступят?
— Будем ли воевать подмосковны таборы?
— Али по рукам на мировую?
— Ужель свей с нами заедин пойдут?..
Пожарский не отвечал. Истомлённое лицо его мертвело, стягивалось. Князя снова шатнуло. Один из ополченских казаков подхватил Дмитрия Михайловича под руку, довёл до крыльца. Ратники сочувственно зашептались, передние стали оттеснять напиравших сзади.
Поглощённые давкой люди не могли увидеть, как, проскользнув к самому крыльцу, Стенька выхватил нож из-за голенища и ткнул им в князя, целясь вниз под рёбра. Но злодеяния не случилось. В мгновение удара Стеньку нечаянно толкнули под руку: и нож, отклонившись, вонзился в бедро ополченского казака, который поддерживал Пожарского. Казак с громким стоном повалился на бок.
Поначалу никто ничего не мог уразуметь. Несколько человек склонились над раненым и обнаружили возле него окровавленный нож. Злодейское оружие подняли над головами, показали всем.
— Никак лиходейство, братцы! — раздались возмущённые голоса.
Взопревшею спиною Стенька вминался в толпу. Лелеял надежду, что не распознают. Но в его бегающие горячечные глаза вдруг упёрся негодующий взгляд смоленского стрельца Ларивона.
— Вона лиходей, — указал Ларивон на Стеньку.— Он рядился князя зарезать.
Незадачливого злоумышленника схватили. И ратники на месте учинили бы скорую расправу, но Дмитрий Михайлович не позволил:
— Оставьте, сперва потолкуем с ним по душам.
В допросе Стенька не утаил ничего.
4
Уже не в съезжей избе, а посередь стана у Которосли, в походном шатре, сошёлся Пожарский со товарищи. Тут были только люди близкие. Ни Бутурлин, ни Черкасский, ни Матвей Плещеев, ни прочие искушённые в сечах военачальники на зов главного ополченского руководи не откликнулись.
Превозмогший приступ хвори Пожарский, видя такое к себе небрежение, но не упав духом, последовал совету Минина обходиться чёрными служилыми людьми. Вовремя вспомнил он и мудрое наставление
— Чаял ты, Дмитрий Михайлович, без помех поход начать, ан у тебя помехи-то само собой отпали. — И на сей раз язвительно отозвался о недоброжелателях Пожарского, поступясь обычной сдержанностью: — Не всё то добро, что по Волге плывёт.
Сказав так, словно плечо для опоры подставил или грудью заслонил. И вроде не больно-то нуждался теперь в сочувствии взявший себя в руки Пожарский, однако доброе слово не было лишне.
Сошедшихся в шатре набралось чуть поболе десятка: родичи главного ратного воеводы Дмитрий Петрович Лопата да Иван Андреевич Хованский, бывалый старый воевода Михаил Самсонович Дмитриев, надёжные Фёдор Левашов с князем Василием Турениным, дьяки Самсонов и Юдин, несколько издавна преданных роду Пожарских дворян и, конечно, Кузьма Минин.
Ещё до того, как все собрались, Дмитрий Михайлович ломал голову над весьма сложной задачкой: кого послать к Москве с ертаулом. Неумолимо близились урочные сроки для выступления в поход, но было не ясно, кто должен пойти первым. На скорую руку решать не годилось: удача или неуспех первого много значили для всей рати.
Только сейчас, когда лучшие из его близких соратников оказались перед глазами, Пожарскому чуть ли снова не стало худо от вероломства оставивших его умелых и опытных воевод: выбирать в ертаул особо было не из кого. В мучительном затруднении Дмитрий Михайлович переводил взгляд с одного на другого, и каждый, кто встречался с его напряжённым взглядом, испытывал смущение, словно был виноват, что не может без колебаний вызваться на требующее великой осмотрительности и твёрдости дело.
Выбор Пожарского пал на самого старшего по возрасту — Михаила Самсоновича Дмитриева.
Никакой ратной славой не был увенчан Михаил Самсонович. Всегда держался в тени и служил в малых городах. При Шуйском был на воеводстве в незавидной Воронежской крепостце, а в недавние поры до нынешней весны стоял с малыми силами во Ржеве, откуда его вытеснили гусары Ходкевича. Когда-то ездил он с посольством Салтыкова и Власьева в Польшу, но там не отличился, состоя при свите. Однако, как никто из сошедшихся в шатре служилых людей, был Михаил Самсонович человеком собранным, справным и вдумчивым, не любил лезть на рожон и мог ладить со всякими людьми. И если он нигде не выставлялся, то нигде и не подводил. При любых напастях всё у него оставалось в целости и сохранности: от имущества до самого хилого мерина в обозе. В добросовестной службе была его жизнь, и службой он дорожил больше всего прочего. Исполнял же её истово и любовно, ничего в ней не считая мелким, пустяковым и радуясь, что нужен, что приносит благо родной земле. Не хвала, не хула, а радение двигало Дмитриевым.
— На тебя, Михаил Самсонович, располагаю, ты пойдёшь первым, — всё окончательно обмыслив про себя, молвил Пожарский Дмитриеву и сразу спросил: — В кои ворота упрёшься, коли напрямик по Ярославской дороге достигнешь Москвы?
— В Петровские, вестимо, — без раздумья ответил Дмитриев, не хуже других наторелых служилых людей знавший подходы к Москве…
— Возле них станешь. Острожек ставь. С Трубецким да Заруцким покуда не сносись, — стал наказывать Дмитрий Михайлович.
На морщинистом покатом лбу Дмитриева выступили капли пота. Никак не ожидавший высокой чести выступить в поход первым, паче того мысливший, что опять будет где-то с краю либо в хвосте, Михаил Самсонович взмолился: