Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Вслед им не били набатным гулом колокола — некому было звонить. Устрашённые жители разбежались кто куда. Все крепостные ворота — настежь.
Черной брешью зиял распахнутый вход белокаменного Успенского собора с убитым нищим на паперти. Валялись во дворе царицыных хором обломки цветной слюды из вышибленных напоследок окон, сенная труха, расколотая черепица, печные изразцы, всякий иной хлам. Но самое неприглядное было вне крепости на Торговой площади, где буреломом топорщилось и валялось вперемешку с трупами всё, что ещё вчера составляло ряды в четыреста лавок. Хаос был и на посадских улочках,
И ни стона, ни плача. Лишь на выезде из города, неотрывно глядя на оседающую вдали дорожную пыль, с тоскливыми надрывами то жалобно скулил, то злобно взвывал какой-то дурной пёс.
Заруцкий уводил разгульную казацкую вольницу на низ, к Дикому полю. За ним пошло две с лишком тысячи — половина всего войска, пребывавшего под стенами Москвы. Другая половина осталась у Трубецкого.
Кто-то сглазил удачу лихого казацкого атамана. Не было ему везения в последнюю пору. Не смог он сладить с нижегородской ратью и помешать ей, не смог расправиться с Пожарским, не пресёк смуты в своём войске — и зашаталась твердь под йогами. Многие, верно, пальцами указывали: не важно ему Москву вызволять, а важно гордыню тешить. И великий в таборах раскол учинился.
Сведав, как честили и поносили его на майдане, после улик Хмелевского, атаман так искусал губы, что кровавая пена пузырилась на них, когда он в неистовстве нахлёстывал коня, спеша из Заяузья в таборы. В пух и прах готов он был разнести весь обжитой стан, что за долгие месяцы опостылел ему. И первого встречного изрубил бы он на куски, попадись тот под горячую руку.
Всем нутром чуял взбешённый атаман, не добиться теперь ему перевеса в таборах и не главенствовать там, коли подойдёт со своим ополчением Пожарский. А он подойдёт вскоре — уже его родич Лопата с тысячным полком подступает к московским стенам, чтобы встать рядом с Дмитриевым.
Не по своей охоте, а по жёсткой принуде земских воевод уже пришлось бы воевать вольным казакам. Не потерпят они уготованного ярма. Надобно сберечь для себя кого можно. Сберечь, чтобы воротиться, когда Пожарский с Ходкевичем обескровят друг друга.
Уже настала ночь, и преданные есаулы с чадящими факелами метались по таборам, поднимая приверженцев атамана. Целыми станицами прибывали казаки к месту сбора. Широкое поле быстро заполнилось. И прыскучей стаей рванулись они от не взятых стен Московского кремля, увлекаемые отчаянным атаманом.
Как бывает ночами в конце июля, погремливало с мглистых небес, а то и оглушало крутыми раскатами грома, резко вспыхивали молоньи, озаряя всю глубину далей и срывая испуганных птиц с гнёзд. Судорожно метались крылатые, натыкались на всадников и падали под копыта коней. Бежал впереди конницы обезумевший русак, покуда не свалился замертво.
Жуткая была ночь. Казалось, в адову бездну несёт скопища взмыленных коней с их шальными седоками.
В Коломне Заруцкий не хотел задерживаться. Второпях собрали все телеги в посаде. Спешно наваливали на них обильную поклажу.
Стегая плёткой по сапогу, атаман обходил царицыны покои, подгонял челядь, которая уже не таскала узлы к дверям, а приноровилась выкидывать их из окон.
На глаза Заруцкому
«Государыне царице и великой княгине Марине Юрьевне всея Русии и государю царевичу Ивану Дмитриевичу всея Русии холопи ваши Митька Трубецкой, Ивашко Заруцкой челом бьют...»
Атаман с отвращением покривился, скомкал бумагу и бросил в угол. Не хмель беда — похмелье.
В проходе с косящатым слуховым оконцем он наткнулся на Мело. Свет, пробиваясь через слюду, рдяным лучом горел между ними. Но не этот луч, а незримая черта всё ещё разделяла их.
— Ты готов встать на путь истинной веры? — не отрывая от Заруцкого пытливого взгляда, спросил монах.
— Да, отче, — нагнул голову атаман.
— Я обвенчаю вас с Мариной. И затверди, агнус деи [82] : отныне ты Дмитрий, царский сын.
82
Агнец Божий (лат.).
— Казаки не поверят сему.
— Своим молви, что лукавишь для их же блага, дабы той хитростью умножить войско. Ложь сотен скоро становится истиной тысяч.— И воздев длань, Мело зашептал по-своему: — Бенедико вое ин номине патрис эт филии, эт спиритус санкти [83] ...
Марина вопрошающе глянула на Заруцкого, когда, оттолкнув слуг, он подсаживал её в карету. Благосклонный кивок атамана несказанно обрадовал шляхтянку. Они уже могли обходиться без слов, если близко оказывались чужие уши.
83
Благословляю во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).
Проследив за кормилицей, которая с маленьким Иваном на руках садилась в подъехавшую колымагу, Марина блаженно призакрыла глаза: и любовник и сын были теперь с ней.
Как самая надёжная и безупречная стража, стояли поодаль пастыри в тёмных сутанах.
Поезд царицы тронулся следом, и Марину уже нисколько не беспокоило, какой разбой творится позади в оставленной Коломне. Это ей припомнят потом, когда она вновь, но уже не по своей воле очутится тут.
А покуда пухом стелилась мягкая от пыли дорога. И клубящимися столбами поднималась и висела пыль за повозками и конницей в знойном недвижном воздухе.
В числе самых последних выехал из разорённого города Семён Хоненов. Обсыпанный пылью с головы до ног, потный, грязный, он с остервенением нахлёстывал мосластую лошадку, сидя по-мужицки боком на тяжело нагруженной телеге.
Мимо него по долу с гиком промчалась последняя казацкая сотня.
— Крепче держи вожжи-то! — насмешливо крикнул ему какой-то разудалый озорник.
Хоненов остановил лошадь: чего доброго, отнимут добычу. За воровскими казаками дело не станет — раздуванят махом.