Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Пройдя ещё несколько кругов, казаки вывели конягу на середину майдана. Матюшка бессильно привалился к потному лошадиному крупу, ноги не держали его.
— Доколе горемыку-то истязать? — вдруг раздалось из толпы.
— И верно! Хватит, чай, — подхватили разные голоса.
— Будя с него!
— Довольно!
— Не скотина же — горюн бессчастный!
— Отпустить бы его, братия, с миром...
Дивное диво творилось. Ранней весною в таборах мигом бы разодрали тех, кто захотел бы отказаться от присяги Матюшке, а теперь щадили самого вора.
Всё скопище народа на майдане, где кроме казаков были дворяне, дети боярские, боевые холопы, стрельцы, посошные мужики, нестройно зашумело.
Тронув коня, Заруцкий выехал из рядов, чтобы оказаться на виду у всех. В дорогом наряде вельми пригож был атаман. Заломленная шапка с усыпанным бриллиантовыми блестками пером, расшитая золотыми звёздами парчовая чута, вся в сверкающих адамантах кривая турская сабля на боку, что касалась концом червонного бархатного чепрака, — такому наряду могли позавидовать цари. Всего лишь короткий взмах руки — и поражённая роскошеством атаманского убранства толпа стихла.
— Ваша, а не моя воля была, — укорил народ Заруцкий, — казнить обманщика, а вы попят подались! Альбо слову своему не верны! Хай же буде по слову!
— Господь прощал и нам велел, — упрямо воспротивились ему.
По толпе снова прошёл шум. И враждебную для себя силу почуял атаман в том шуме. Слишком уж он и одеждой и повадками отличался от всех прочих. Он напрягся и закричал, что было мочи, и голос его в крике был резок и ломок, как вороний карк:
— А не вы ль единиться с Ярославлем возжелали?! Там вам вора не спустят подобру-поздорову! Пущай Матюхина кровь будет нашей платой Ярославлю!
— Ты, а не вор — им помеха, — донёсся дерзкий вызывающий голос. — Да и нам тож!
— Мы тебе ещё Ляпунова попомним! — сквозь поднявшийся шум пробилась угроза.
Заруцкий смотал с тугого кулака плеть, но тут же опустил её. Дёрнулась щека, густые брови сшиблись на переносице. Кожею ощутил атаман, вконец иссякает его власть в таборах, и виною тому — ненавистное ополчение в Ярославле.
4
Не для досужих гуляний проложены дороги в русских лесах. Тянутся они сыпучими вязкими песками, каменистыми глинами, мхами да гиблыми топями, застланными неровной щелястой гатью, на которой кони сбивают ноги, а колеса телег прыгают, будто по волнам, напрочь вытряхивая душу из обозных мужиков. Широки здешние просторы, да узки дороги. Порой приходится ехать тесной просекой старой прорубки, как по дну ущелья, ибо в дремучих чащобах смыкаются над головой, заслоняя небесную голубень, высоченные сосны и ели. Наносит от папоротниковых зарослей прелью, струится из низинок тонкий дух цветущих ландышей. Всякое зверье хоронится в глуби чащоб: медведь и волк, лиса и заяц. Не повывелись ещё косули, и где-то бродит последний старый тур со светлой полоскою вдоль чёрной спины и острыми, как шилья, рогами. И пугают леса то тягостной настороженной тишью, то дикими воплями нечистой силы, то отдалённым неясным эхом. В русских лесах много страшного приключается.
Русские леса — прибежище шишей.
Но сотням бывалых воинов, меж которыми немало сапежинцев и тех, кто сражался под Клушином, нечего озираться по сторонам. Они сами устрашат кого угодно. И громко переговаривались жолнеры, и дробно стучали копыта коней по деревянным настилам, и грохот тележных колёс разносился по всему лесу.
В голове, перед пехотой, и по сторонам долгой чередью тянувшихся возов следовали верховые гайдуки, а в хвосте двигались боевые конные хоругви. Так расположил войско Гонсевский, предусмотревший, что при внезапном налёте вооружённой мушкетами
С войском Гонсевского выбирался из Московии и поручик Самуил Маскевич. Наконец-то он смог воспользоваться благоприятным случаем и теперь благодарил Бога, что не поддался искушению остаться в осаде со Струсем.
Неспешно подвигаясь, достигли берёзового мелколесья, а затем и брода через невеликую речку, за которой сходил пологим уклоном в пойму и пестрил цветущими, ещё не тронутыми косою, тучными травами раздольный луг. Тут, на переправе, встал обоз.
И сразу же с обеих сторон дороги, из перелеска, и спереди, от приречных ольховников, дико крича и потрясая навязнями, клевцами и топорами, ринулось на пехоту множество мужиков. Казалось, всё вокруг закишело ими, как муравьями. Они набегали плотно, сомкнуто, только одним живым напором грозя смять застигнутых врасплох жолнеров. Но бывалые воины мигом пришли в себя.
Острые жала разом склонённых копий встретили набежавшее мужицкое скопище, и первые смельчаки, с маху напарываясь на них, повалились наземь. За спинами копейщиков проворные пахолики уже заряжали мушкеты.
Мужики не могли остановиться, чтобы навести у себя порядок, — задние теснили передних, обрекая на бессмысленную гибель. Росла куча поверженных тел, и на ту кучу валились новые тела. Грянувшая пальба несколько поостудила пыл нападавших, однако сумятица только усилилась.
Правда, не все из мужиков дуром лезли на пехоту. Десятки их подбирались к середине обоза, где на одну из подвод вскочил Мосеев и размахивал белой тряпицей, подавая условный знак.
Храброго сигнальщика увидели не только свои. Подскочивший к Мосееву гайдук, во весь рост встав на стременах, наискось рубанул его палашом по голове.
Пронзительно запели трубы, загремели литавры и бубны. Хвалёные шляхетские хоругви всей мощью и тяжестью железа обрушились на мужиков. Словно яростный смерч, неостановимая конница опрокидывала, сминала и раскидывала по сторонам беспомощные толпы.
— Ромбач быдло безлитосьне! [74] — потрясал буздыганом бывший московский староста пан Гонсевский, чуя, что его гусары быстро могут насытиться разгоном подлого мужичья. Можно снизойти к слабому противнику в сече за круля, но никого нельзя щадить ради золота.
74
Руби скотину нещадно! (польск.).
Уже не сеча была, а свирепое избиение. Побросав топоры, рогатины, дреколье, обезумевшие от страха мужики повалили к реке, заполнили её. Не стало видно воды от их тёмных сермяг.
А гусары теснили и теснили бедолаг, не давая им перевести дух.
Маскевич со своей хоругвью переправился через реку в стороне, и поляки, выскочив на луг, полукольцом рассыпались по нему, чтобы отрезать мужичьему войску пути к отходу. Узрев врага перед собой, мужики вовсе растерялись и, уже теснимые отовсюду, поневоле стали сбиваться в одну огромную толпу.
Можно было кончать побоище, но шляхта продолжала свирепствовать. Мужиков косили, словно траву.
Всюду на обезображенном, измятом, затоптанном лугу валялись окровавленные тела. Речная вода густо алела, будто отражая в себе вечернюю зарю. Мёртвых было такое множество, что возникла запруда, и река стала разливаться.
Маскевич приметил у берега какие-то разбросанные шкуры, поддел копьём одну из них — то был кожаный мешок. Стало ясно, что мужики замышляли ограбить обоз. Узнавшего о мешках Гонсевского поразило бесстыдство черни. Он повелел жестоко проучить пленённых.