Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Спешно подбегая к плетням, стрельцы и ландскнехты пытались укротить нападающих огнём. Однако разнобойная пальба из ручниц и мушкетов велась вяло и бесприцельно. Зато ответные залпы были удачны: разом вспыхнули соломенные кровли деревни, усилив панику в заспавшемся войске.
Грузная рейтарская конница смяла заграды, но сама увязла среди них. Только отдельные кучки всадников с лёта ворвались в лагерь и пропали в густой людской толчее, словно в омуте. Всё там спуталось и смешалось. Стиснутым со всех сторон смельчакам оставалось одно — биться до конца. И они рубились отчаянно и обречённо. Их цепляли крюками алебард, дубасили шестопёрами. Сбитых и окровавленных, сминали и затаптывали.
Свежие
Самый крепкий строй, самая плотная сотня разомкнулись бы и распались в беспредельном людском множестве. Только никто из нападающих не осмеливался пробиться вглубь, хоругви сражались на подступах, оттягивались к полю. Земля была ископычена в пыль, которая клубилась серыми столбами, не успевая оседать. Пылью заволакивало солнце. А оно уже поднялось высоко.
Иссякали силы. Поломаны были копья у гусар, разваливались иссечённые доспехи, кончались заряды. Две наконец-то подвезённые пушки еле успевали отгонять скрытно подбиравшуюся сбоку шведскую пехоту. Вновь и вновь наскакивающие на лагерь хоругви не знали замены и уже неохотно бились, без запала. Только для виду дразняще проносились по краю поля донцы Заруцкого, не находя никакой бреши. В беспрерывных схватках миновало полдня, а Жолкевский не добился ничего.
Неужто он обрекал свои хоругви на истребление? Неужто, видя уже явную неудачу, задумал в полной безнадёжности положить всех до единого?
Тщетны были удары по середине и по краям огромного московитского войска. Оно, правда, всё ещё не оправилось до конца, отбиваясь как придётся, на авось. Многие стрелецкие полки безучастно наблюдали за битвой. Молчали неустановленные и брошенные пушки. Порой мнилось, что русским вовсё было не до схватки в своих каких-то неслаженных передвижениях внутри лагеря, и, небрежно отмахиваясь, они хотели только, чтобы их оставили в покое.
Гетман упорно чего-то выжидал, не ведая колебаний.
Неразбериха в московитском лагере обнадёживала Жолкевского. Поражение для него было бы непереносимо. Потеря чести — хуже смерти. Круто были сведены его брови, твёрдо сжат запёкшийся рот. Беспрекословным взмахом булавы он отсылал назад посланцев из хоругвей, молящих о подкреплении. У него оставался только один резерв — рота Мартина Казановского.
Но он всё ещё не вводил её в дело — это пока был не крайний случай.
Рота грудилась у гетмана за спиной в редком осиннике. Сидя на рослых вороных лошадях, в тяжёлых латах с громадными крыльями из перьев коршуна за спиной маялись в ожидании сигнала отборные удальцы. Упруго подрагивали флюгарки на их длинных копьях. И уже сгибались под тяжёлым железом затёкшие тела. И уже начали донимать всадников чащобная духота и занудливый звон налетевшего комарья.
Так и не потеснив московитов, ударные хоругви самовольно отступили на середину поля и стали сбиваться в круг. Съезжались медленно и расслабленно, бросив поводья. Некоторые из гусар даже сдёрнули тесные шлемы, так что непривычной белизной засияли их бритые затылки с всклокоченными мочалками оселедцев.
Уже на ходу распуская ремни и кушаки, гусары готовились к долгой передышке.
И тут слитный топот заставил их обернуться. От лагеря к хоругвям мчались два конных крыла. Скакали один вслед другому, напоказ дерзко и разлётисто. Будто вовсе не московитское войско недавно металось и вопило, как глупое стадо, под ударами гусар, а гусары выказали свою немощь и теперь удостоились позорного налёта. И от кого?
Дав для острастки залп, первый ряд преследователей сразу повернул коней: надобно было перезарядить самопалы и уступить место задним, но те замешкались. Дорого им обошлось промедление... Никому не спускали бывалые гусары ратной нерасторопности. Злорадно засвистали они и рванули из ножен сабли. Страшен был их свирепый порыв. Заметавшись в растерянности, оплошники столкнулись с первым рядом и, сминая его, пустились наутёк. Выбитые из рук самопалы посыпались под копыта.
Перед лагерем стояла наготове стрелецкая пехота. Ошалевшая конница рухнула прямо на своих стрельцов. Нагоняя её, гусары беспрепятственно вломились в лагерь.
Маскевич летел среди первых. Недосуг ему было дивиться, что на всём пути спешно расступались русские полки, избегая боя и нисколько не препятствуя ни своим, ни чужим. И лишь миновав лагерь и ещё целых полверсты проскакав в погоне, он наконец пришёл в себя от изумления, как неожиданно легко и скоро далась победа. Единым рывком хоругви рассеяли всё московитское войско, а своих обидчиков загнали в непролазные чащи. Но изумление было недолгим.
Измотанные кони шатались под гусарами, а сами всадники не в силах были даже оглядеться. Оставив сёдла, они попадали на землю. Однако через полчаса, отдышавшись, все опять были в сёдлах. Уверенные в победе, они открыто подъехали к лагерю, но тут их встретили яростной пальбой. Победа оказалась мнимой. Возвращаться пришлось окольно, лесом, и, когда они добрались до гетманского стана, было уже далеко за полдень.
Густело, наливалось предвечерней краснотой солнце. Мягкие порывы ветра сонно ворошили листву. И слух уже привыкал к лёгким умиротворяющим звукам: спокойному посапыванию лошадей, пьющих воду, звону уздечек, шелестящим шагам по траве, тихому говору. Как будто и не было недавней жестокой сечи.
Но если в гетманском стане царило затишье, то в московитском лагере, откуда всё ещё тянуло дымом дотлевавшей деревни, не унималась суматоха.
Вернувшиеся гусары известили гетмана, что Шуйский успешно укрепляется в обозе, стягивая туда размётанные полки и восемнадцать пушек. Трусливый воевода сам запирал себя в осаде и сам связывал себе руки. Отныне гетман мог выжидать сколько угодно: птичка залетела в клетку. А коли так, не всем там придётся по нраву отсиживаться в неведении и тревоге, безропотно покоряясь глупости безголового стратига. Верно, мнит: оградился пушками и тем уберёгся. Но не так уж далека ночь, а во тьме пушки без проку. Ему бы самое время наступать — он же прячется. Роковое неразумие. Ещё немного терпения, думал гетман, и гости оттуда непременно пожалуют.
Жолкевский не ошибся. Вскоре появились первые перебежчики. Это были немцы, хмурые и растрёпанные, в запылённых кожаных колетах с ободранными банделерами, в тяжёлых сапогах с раструбами. Гетман принял их перед молодцевато грозным строем крылатой роты Казановского. Бодрый вид гусар наводил трепет и внушал почтение. Сняв громоздкие помятые шлемы с коваными гребнями, но не теряя достоинства, немцы объявили, что все наёмники намерены вверить себя гетманской милости.
За первыми пришельцами потянулись десятки других. Наёмное войско вышло из повиновения своих начальников. Возмутились и наиболее стойкие шведы. Даже то, что Сигизмунд, как самый ярый враг короля Карла, был многим ненавистен, не удержало их от перехода к полякам. Нетерпимые обиды пересилили неприязнь. Обозлённые наёмники ругали бестолковщину и растерянность, царящую в воеводских шатрах, из-за чего войско было брошено на произвол судьбы.