Жрица моря
Шрифт:
До сих пор не знаю, что же произошло там на утесе, было ли все дело в том, что волна обрушилась на мои колени, — но стоило мне приступить, как я почувствовал особую силу своей кисти. Воображение рисовало мне жизнь, бурлящую в глубинах моря, и мне казалось, что за этим стоит какое-то знание, чей-то разум, — это должен был быть разум, вполне похожий на человеческий, но гораздо более всеобъемлющий и изумительно простой. Жизнь элемента-леи на порядок отличалась от нашей, но по сути была абсолютно схожей. В ней также встречались сообщества особей — подобно земным ульям либо стадам — и все это было не воплощенным, но похожим на тени. Так почему бы мне не изобразить эту жизнь в тех же чертах, какими я изобразил бы нашу, рисуя лицо человека? И я начал добавлять к изображению коротких крутых волн едва заметные штрихи: там появилась бровь, здесь — рот. Но нигде не было видно изображения целого лица, хотя каждая частичка одного целого отображала все ту же жизнь — яркое, нечеловеческое бессердечное бурление бытия. Каким бы прекрасным оно не казалось с обыденной точки зрения, оно абсолютно не несло даже намека на душу — так обыкновенно выглядят некоторые совсем юные девушки. Думаю, что истинная красота приходит к человеку только тогда, когда за ней стоит разум, — подобно тому, как это было у Морган Ле Фэй.
И так, весь день напролет, я живописал морскую жизнь маленьких волн, приходившихся сестрами тем, настоящим, которые лизнули мои колени. В солнечных лучах они сверкали, подобно бездумному сиянию молодости, которая счастлива уже тем, что она существует; но в сумраке облачного дня безжалостно проступала вся их прекрасная бездушность. Окончив работу, я почувствовал огромную усталость, и Морган Ле Фэй вошла в комнату, и села на стул рядом, и говорила со мной, пока я лежал, растянувшись, на диване перед корчившимся в огне плавником — я слишком устал, чтобы есть, не отдохнув. И она сняла свое ожерелье искрящихся сапфиров, и дала мне им полюбоваться, и я смотрел, как отблески огня преломлялись в этих камнях причудливыми вспышками, и чувствовал необычный магнетизм сапфиров. Иногда меня занимала мысль: отчего она имела обыкновение снимать свое ожерелье и давать мне играть с ним? В эту ночь мне снилось море; мне также снилась Морган Ле Фэй, но снилась скорее как Жрица Луны, чем Жрица Моря; каким-то странным чутьем я угадывал, что Луна управляла морем и что Морган была кем-то большим, чем просто Жрицей Моря.
На следующий день мы совершили восхождение на вершину холма, чтобы обследовать пирамиды. Это было не так уж трудно: взбираться вверх по холму, подымаясь все выше по мере того, как плавно вздымались слои породы; гораздо сложнее было спуститься к подножию холма с дороги, увертываясь от прыгавших под ногами кроликов. Но и это испытание я выдержал с честью.
Пирамиды представляли безусловный интерес. Что может быть интереснее, чем попытка узнать о жизни исчезнувшего с лица земли народа, разглядывая следы его присутствия в виде могильных курганов и пирамид? Мне было совершенно очевидно, что когда-то на этом приморском взгорье находилась школа жрецов. Жители древности всегда старались отыскать впечатляющие места для постройки храмов; требовалось то, что могло разбудить воображение hoi polloi. Увидев что-нибудь необычное в земном ландшафте, можете быть уверены: здесь вполне вероятно отыскать следы древних культов. Далеко не всегда можно обнаружить какую-нибудь стеллу или дольмен, являющийся ориентиром, — ведь роща, в которой когда-то жили друиды, внешне неотличима от любой другой, а пирамида рано или поздно развалится.
Здесь же, однако, на этих голых и унылых холмах, бесплодная земля не знала плуга, и никто не пытался возить добытый камень по грозящей разными опасностями дороге, так что обломки пирамид лежали там, где раньше возвышались сами пирамиды, — это можно было легко проследить по симметричному расположению каменных обломков, разбросанных среди жухлой травы. Они располагались попарно вдоль хребта холма; должно быть, они замечательно смотрелись в свое время, когда между ними — белокаменными пирамидами в рост шестифутового человека, построенными методом сухой кладки — пролегала дорога для жертвенного шествия.
Я предположил, что цепочка пирамид вела от плоскогорья назад — туда, где начиналась узкая опасная тропинка, ведущая к сакральной пещере; мои предположения подтвердились, когда, посмотрев в направлении зарослей орляка и кроличьих пастбищ, я, как и предполагал, обнаружил остатки белокаменной кладки. Нашему изумлению не было границ; забыв о своей астме, я, как маленький ребенок, носился вокруг. На самой вершине холма мы нашли три завалившихся набок больших камня, и предположили, что это были две колонны с соединявшим их пилоном. Насколько я, не пользуясь никакими инструментами, мог положиться на собственное мнение, сквозь древний визир можно было видеть аналогичный пилон, или даже весь каменный круг на вершине Белл Ноул, сквозь который в день летнего солнцестояния ослепительно сверкал глаз восходящего солнца.
Глядя на сбегавшую вниз к подножию цепочку пирамид, мы предположили также, что наш форт являлся еще одним возможным местом для культового сооружения; очевидно Министерство Обороны сравняло все тамошние постройки с землей, прокладывая дорогу к собственному забвению. Тем не менее, я рассказал мисс Морган о виденном мною морском огне, горевшем там в наинизшей точке квадратурного прилива, и мы даже постарались представить: не откроются ли взору желаемые следы, если вода обнажит скрывающиеся под ней скалы. Все это было настолько потрясающе, что миссис Третоуэн пришлось трижды звонить в гонг, прежде чем мы проследовали к обеду. О, этот обед! Даже если миссис Трет полагала, что он станет началом настоящего шабаша по-британски — что не, ее надеждам не суждено было сбыться, ибо после этого мы заснули в своих креслах у камина, как убитые.
Во сне я мечтал. Сейчас уже не вспомнить, о чем именно; но кажется, мне виделся одетый в белое жрец, растворявшийся во мгле… Тут миссис Трет разбудила нас, подбросив дерева в угасающий камин. Мы прошли к утесу, чтобы посмотреть на последние лучи заката. Однако заката в тот вечер не было видно; все вокруг было молчаливо холодным и окрашенным в серовато-стальной цвет. Мы с удовольствием вернулись в дом.
За чаем я рассказал Морган Ле Фэй о моем сне. Мне показалось, что она странно посмотрела на меня в ответ; создавалось впечатление, что она совсем не была удивлена и что все происходило именно так, как она себе представляла, может быть, даже лучше. Она молча поднялась и покинула комнату. Вернулась она, неся кожаный саквояж; открыв его, она вынула из него большой кристалл.
— Не хотите взглянуть? — спросила она, протянув мне кристалл.
Для своего размера он казался весьма тяжелым, и мне пришлось упереться локтями в колени, чтобы выдержать его вес; я заглянул в самое сердце кристалла — туда, где странными бликами отражались странные языки огня.
Он был холоден, как лед, когда я впервые взял его в руки; но, по мере того, как он нагревался в моих руках, отблески пламени внутри него разгорались все ярче. Не знаю — может быть, это лишь огонь в камине набирал силу. Но тут я заметил, что неясное золотистое свечение внутри собралось в сверкающую точку, которая начала двигаться у меня на глазах. Впоследствии я понял, что она двигалась в соответствии с ритмом моего дыхания, ибо моя грудь, подымаясь и опускаясь, изменяла угол в локтевом суставе, что влияло на фокус точки внутри сферы. Но в тот момент для меня это не было очевидным, и я завороженно наблюдал за движением огненной искры, убежденный в том, что воочию наблюдаю некий психический феномен. Мой опыт подсказывал, что все встречавшиеся мне ранее объективные природные феномены имели естественное объяснение — сейчас же внутренность кристалла представляла собой настоящее царство волшебства.
Как бы там ни было, но эта движущаяся искорка света самым настоящим образом загипнотизировала меня — думаю, Морган Ле Фэй вполне это предполагала — и теплое золотое сияние внутри кристалла все ширилось и углублялось, пока не окутало меня облачком золотистого сияния; и тут, сквозь сверкающую мглу, до меня донесся голос Жрицы Моря, вопрошающий и приказывающий.
Я поведал ей обо всем, что видел. А видел я длинную цепь холмов и пирамиды, попарно стоявшие на их вершинах, — белые пирамиды, сиявшие холодным лунным пламенем. Здесь, на месте нынешнего форта, стоял каменный дворец, чьи древние очертания напоминали дворцы Кноссы; а там, на вдававшемся в море пятачке земной тверди, было широкое ровное место с выступом, на котором они жгли свои морские костры в наинизшей точке отлива, — а когда начинался прилив, волны подхватывали огонь, унося его с собою. Все было так, как я видел это в своих снах. И костры складывались из ароматного дерева, и земля приносила жертвы и поклонялась морю, ибо море всегда старше. Вокруг мерцавшего костра полукругом стояли бритоголовые жрецы, на белых одеждах которых сверкали золотые пояса, — они ждали, когда первая длинная волна прилива слизнет огонь; и как только пылающие сучья с шипением погружались в воду, жрецы подхватывали хвалебный гимн морю в знак примирения воды и суши и обращались к морю с просьбой о том, чтобы оно не забывало — и им правит Луна, и ему также следует проявлять покорность. Они славили море как самое старшее из когда либо созданных существ, как мать всего живущего, чей возраст превышал даже возраст вздымавшихся вокруг холмов. Но они также просили море помнить, что источником магнетической жизни являлась Луна, и что именно лунный отсвет на поверхности волн дал жизнь всему сущему, ибо само море не имеет формы, и лишь магнетическая Луна придает форму жизни морским водам.
Проговорив все это, я, заморгав, очнулся; взяв из моих рук кристалл, Морган Ле Фэй сказала, что на сегодня достаточно. Но единожды увидев это, я так и не смог забыть увиденное; впоследствии мне не составляло труда мысленно вернуться в ушедшие времена, воссоздавая исчезнувшую жизнь и наблюдая ее вокруг себя.
Эффект от проделанного опыта был поразительным: стоило мне удобно устроиться в большом кресле, как мое дыхание потекло ровно и спокойно впервые с того момента, как я заболел астмой. Теперь безо всякой похвальбы я знал: передо мной открывались те самые ворота жизни, которые, как мне казалось, навек закрылись предо мной, когда я отклонил возможность поехать в Лондон. Теперь жизнь для меня вновь приобрела движение, вновь развивалась и никогда более не поворачивала вспять, к застойной затхлости.