Журавль в небе
Шрифт:
Они вернулись на работу, вместе пообедали в столовой, болтали ни о чем, даже смеялись чему-то — все как всегда, все в порядке.
После этого разговора они не встречались почти месяц. Не избегали встреч намеренно, не прятались друг от друга, не уезжали ни в какие командировки, но все-таки не встречались, даже на работе не виделись хотя бы случайно. Как-то само собой так получилось. А потом он однажды зашел к ней в кабинет среди бела дня, остановился у двери и, глядя синими тоскующими глазами, сказал:
— Малыш, я тебя люблю.
И все продолжалось по-прежнему.
Глава 5
Дед умер тихо и сразу. Еще вечером он смотрел телевизор, как всегда ругал правительство, играл
А утром он не проснулся.
Разве она не знала, что это когда-нибудь случится? Она знала это и с ужасом ждала, старалась не думать, но часто думала, как это будет, как ей будет плохо… Она ждала, но удар все равно оказался неожиданным. И ей было гораздо хуже, чем она представляла. Она опять осталась одна. Сирота.
Народу был полный дом, даже удивительно, откуда они все взялись, вряд ли дед знал хоть десяток человек из всей этой толпы. Толпа приглушенно гомонила вокруг нее, медленно перемешивалась, пыталась присоединить ее к себе, вовлечь в свою непонятную и необязательную жизнь. В этой толпе свое сиротство Тамара ощущала еще острее. Смотрела на всех со стороны, из далекого далека, вяло удивлялась про себя: что они тут делают? Кто им ее дед, зачем они пришли? И Евгений пришел, он стоял у гроба рядом с Николаем, из своего далекого далека она смотрела на них и вдруг страшно удивилась: да ведь они похожи, почти как близнецы! Оба синеглазые и светловолосые, оба — с густыми усами, под которыми совершенно не угадаешь выражение рта, оба с широко развернутыми прямыми плечами, большими руками и крепкими длинными ногами. Только Евгений был несколько выше и массивней, а выглядел моложе. Какая-то малознакомая тетка в черном платке — кто такая, из соседей, что ли? — тоже заметила это поразительное сходство, сунулась к Тамаре любопытной мордочкой:
— Это брат Колин, что ли? Чтой-то я его раньше не видела…
— Это не брат, — вяло откликнулась Тамара, сдерживая острую ненависть и к этой любопытной мордочке, и к черным платкам, и к траурным выражениям чужих лиц: ко всем этим чужим, ненужным ей, но живым людям. — Это мой друг.
— Не брат? — удивилась любопытная мордочка. — А я думала — брат. Или еще какая родня. Сильно на Колю похож. И на покойника все смотрит и смотрит, смотрит и смотрит.
Евгений и правда, не отрываясь, смотрел на ее деда, а Николай искоса поглядывал на Евгения. Сейчас Тамара совершенно точно знала, о чем каждый из них думает. Будто слышала их мысли. Евгений думал: так вот кто был для нее важнее всего, важнее всех, вот из-за кого она вынудила меня дать ту дурацкую клятву, вот ради кого она пожертвовала нашим счастьем, моим счастьем, моей новой семьей. Николай думал: так вот кто отобрал у меня жену, вот из-за кого мне приходится все время ждать, что она вот-вот скажет, что уходит, бросает нас, бросает меня, оставляет меня одного доживать жизнь…
Чейз сидел, неловко прижавшись боком к одному из табуретов, на которые был поставлен гроб, а когда увидел Евгения — поднялся, слабо вильнул хвостом, сунул башку ему под руку. Николай болезненно поморщился, глянул больными глазами на жену… Она тоже поморщилась, остро ощущая его боль и обиду, но не зная, как ему помочь. Она сама была переполнена болью, ей поведение Чейза тоже показалось предательским. Зачем Евгений пришел? Просто посмотреть на того, кто все эти годы удерживал ее в семье?
Краем сознания она понимала, что нельзя так думать, но справиться с собой не могла — сил не хватало, все ее силы уходили на то, чтобы держаться на ногах, кому-то что-то отвечать, совершенно не понимая обращенных к ней слов, и даже делать что-то нужное — наверное, нужное, во всяком случае, никто не сказал ей: перестань, ты что-то не то делаешь… Значит, она делала то, что надо, и говорила то, что от нее ожидали услышать, и на ногах держалась. Она боялась провалиться в глухое черное беспамятство прямо на виду у всех этих чужих людей и мечтала о беспамятстве, о возможности не видеть прозрачное лицо деда, — какой он весь тонкий, оказывается, — и не слышать откровенно завистливых чужих голосов: «Ну, он-то по-о-ожил, он-то хорошо пожил, сколько хотел».
В комнате деда ревели девчонки, сидели на его кровати рядышком, тесно прижавшись друг к другу, держались за руки и ревели.
— Ну почему надо? Эта дура вообще сдвинутая! Вот пусть сама и умирает, если надо! А дедушка пусть бы жил! — сквозь слезы говорила Наташка сиплым, плывущим голосом.
Анна что-то ответила неслышно, и Наташка обозлилась:
— При чем тут возраст?! Леркиной прабабке вообще сто четыре года! Она живая, а дедушка умер! Они все живые, а дедушка умер!
И Наташка зарыдала в голос, свалилась ничком на дедушкину постель, зарываясь лицом в покрывало, комкая его пальцами. Анна беспомощно смотрела на мать, лицо у нее было неподвижное и спокойное, но совершенно мокрое от слез, слезы собирались к остренькому подбородку и градом сыпались на черное платье, и там, куда они попадали, платье становилось еще чернее.
— Я не знаю, что с ней делать, — тускло сказала Анна, машинально растирая ладонью влажные черные пятна на черном платье. — Может, дать ей что-нибудь? Валерьянки, что ли…
— Ну, дай, — так же тускло согласилась Тамара. — И сама попей. На кладбище еще тяжелее будет… Ань, ты с Натуськой как-нибудь сама, ладно? Я сейчас не справлюсь.
Анна молча кивнула, и Тамара вышла из комнаты деда, из его книг и его вещей, из его запаха, голоса, света — к его прозрачному лицу с закрытыми глазами, и прозрачным ладоням, сложенным на груди, и слабому треску свечей, и горячему запаху воска… Сирота. Вот теперь она по-настоящему осталась сиротой. Господи, тяжело-то как.
Она не очень помнила, как все было, время будто разорвалось на не связанные друг с другом мгновения, мгновения эти перемешались, беспорядочно рассыпались, выпадали из поля зрения, из сознания, не давая себя запомнить. То долгая, душная, молчаливая дорога в тряском автобусе, то бестолковые поиски табуретов, на которые нужно поставить гроб, то деловитый полушепот какой-то чужой тетки у нее под ухом: «А руки-то развязали? Руки ему надо развязать…», а потом как-то сразу — заваленный венками и цветами желтый глиняный холмик, и звон посуды на кухне, и чужие руки, накрывающие на стол в ее квартире…
— А Чейза покормили? — вдруг вспомнила Тамара. — Чейза надо покормить… Кажется, он сегодня вообще не ел…
Чейза в квартире не было, Анна вышла во двор, походила вокруг дома, покричала — Чейза нигде не было. Кто-то вспомнил, что пес был на кладбище, ну да, он же сразу в автобус забрался, всю дорогу молча под сиденьем лежал, а потом его рядом с могилой видели, наверное, он там и остался… Это было последней каплей, и Тамара не выдержала, поплыла, цепляясь за стены, добралась до спальни, свалилась на постель, сжалась в комочек, пытаясь задавить рвущуюся изнутри боль, и тоску, и панику, но ничего не получалось, и тогда она наконец заплакала, плакать было тяжело и больно, она кусала руки, чтобы не завыть, и краем сознания боялась, что ее увидят девочки и муж, и Евгений тоже может увидеть, ведь он зачем-то пришел, все зачем-то пришли хоронить ее папочку, он умер, а они живые…