Журавли над полем (сборник)
Шрифт:
«Это то, о чем хотел меня предупредить Ермаков, подсовывая статью академика Лисицина», – подумал Маркин, вслух же сказал.
– Я знаю, что Ермаков был категорически против того, чтобы запускать в производство недостаточно проверенные новые сорта пшеницы. И в этом я с ним был согласен, потому что существует заложенный природой цикл, не считаться с которым мы не имеем права.
– Вот ты и признался в своей подрывной деятельности в сговоре с означенным Ермаковым, злорадно протянул Пухлый. – Надеюсь, тебе о чем-то говорит имя Ивана Владимировича Мичурина?
Следователь взял со стола открытую, вероятно, приготовленную специально для допроса книгу, стал читать:
– «Плодоводы будут правильно действовать
На какое-то мгновение Маркину показалось, что с ним ведут какую-то непонятную игру, и он в той игре должен исполнять определенную роль, только надо было понять, какую, и тогда все пойдет как нельзя лучше: его перестанут бить, и он сможет внятно ответить на все вопросы следователей. Ответить и вернуться к себе на селекционную станцию. Но так только показалось Маркину, что он тут же осознал. Следователь же не хотел ждать, пока этот, сидящий перед ним худой, с отросшей клочковатой бородой и синюшным от постоянных побоев лицом, подследственный сообразит, что ответить, – бил своими вопросами наповал.
– Ты объяснишь мне, почему за пять лет, а не за десять, например, можно получить новый сорт пшеницы, а, вражина? И чем тебе не нравится Иван Владимирович Мичурин, с которым, как я понимаю, ты не согласен?
– Мне Иван Владимирович нравится, это был действительно великий ученый-плодовод. У нас на станции есть его сорта черемухи, яблони, так это просто замечательные сорта.
– Так в чем же дело? Если Мичурин для тебя не авторитет, то кто же? Ермаков?..
– Утверждение Мичурина нельзя понимать в буквальном смысле, – едва шевелил языком Маркин. – Мичурин тем самым призывал плодоводов и селекционеров работать не жалея сил, чтобы вывести более продуктивные сорта, применимые для всех областей страны. Мнение же академика Лысенко пока практикой не подтверждено, и значит спорное, о чем говорят в своих статьях другие ученые, как например, академик Лисицын.
– И Лисицина ты читал?.. Понятно… А ты знаешь, где сейчас этот Лисицын?
– Я обязан был читать специальные статьи других селекционеров, чтобы быть в курсе их работы и того, что происходит в селекционной науке вообще.
Маркин понял, что ему не следует ссылаться на других ученых, по крайней мере живых, а так хотелось сослаться хотя бы на того же Писарева. Нет, он не даст повода подозревать других.
Много лет спустя Маркин в семье другого заключенного – Павла Семеновича Попова, который в 1913 году был назначен помощником Писарева, прочтет в письме последнего к Попову такие строчки: «Очень виноват, что долго Вам не отвечал, я жил за городом и одновременно проходил курс лечения сердца. Его испортила мне сталинская тюрьма – 7 месяцев в одиночке с непрерывными, в течение ночи, неоднократными вызовами к следователю. Ну а потом еще около года за проволокой в концлагере – вот сердце и поскользнулось.».
Тогда в письме Писарева его поразило только одно слово: поскользнулось. Сердце поскользнулось.
Выйдя от Поповых, он все повторял и повторял про себя это только одно слово и тут же спрашивал себя самого: а где поскользнулся он? Как так случилось, что его, Маркина, в самом расцвете сил взяли и вышибли из той жизненной колеи, в которой он надеялся быть до конца своих дней? Как так произошло и кто в том виноват, что жизнь его, Маркина, оказалась изломанной тюрьмами, исковерканной, по сути, совершенно случайными людьми, какими были все те Окуневы, Пухлые и иже с ними, которые его допрашивали, и до которых нельзя было достучаться хотя бы уже потому, что все они были далеки от селекционной науки и от земли вообще?
Василий Степанович помнил известную формулу писателя Федора Достоевского, часто повторяя ее про себя: все виноваты во всем.
Все виноваты во всем. Ни больше, но и ни меньше.
Вот так: все виноваты во всем.
Ведь были же конкретные живые люди, которые написали на него донос. Были и такие, которые потом подтверждали тот донос, дополняя его новыми деталями, чтобы донос тот казался правдоподобней. И люди эти жили рядом с Маркиным. Работали рядом с Маркиным. Он доверял им, делился с ними чем-то сокровенным, сидел за одним праздничным столом, выпивал за здравие сидящих, говорил о науке, о необходимости служить ей и быть верным до конца своих дней. Он улыбался им, и они улыбались ему. Он жал им руку, и они отвечали пожатием. Он приходил к ним домой, чтобы тем самым засвидетельствовать свое особое к ним расположение, и они приходили к нему. Покойная жена-страдалица Прасковья собирала на стол, они сидели и мирно беседовали обо всем, что могло всех их интересовать.
Они его и предали. Да, именно они – те, кому он более всего доверял.
Нет, они его не предали, потому что он не был врагом своего государства, своего народа. Они его о-го-во-ри-ли!
Размышляя обо всем, что с ним случилось, Маркин вспоминал и другую формулу другого известного советского писателя – Владимира Солоухина: не виноватых не было.
Если верить Солоухину, то и он так же был виноват в том, что его взяли в том зловещем, урожайном на подлость и предательства 37-м.
Значит, где-то потерял бдительность и допустил близко до себя эту подлость и это предательство в человеческой плоти и крови. Значит, работал так безоглядно и так самоотверженно, что породил в ком-то воистину звериную зависть, а вместе с тем и ненависть, вылившуюся в донос. Значит не так жил, как надо было бы жить, чтобы в этой своей жизни исключить зависть и ненависть к себе. Значит.
Выходит, одни виноваты были в том, что строчили доносы на других, а другие виноваты были в том, что были излишне доверчивы и наивны – не могли же в самом деле оказавшиеся за колючей проволокой миллионы и миллионы невинных людей одновременно быть врагами народа. Народа, из которого они происходили, как происходят дети от матери и отца. Плоть от плоти, кровь от крови, любовь от любви.
Однажды со словами: «Читай, что о тебе пишут твои же товарищи, гнида», – следователь сунул ему в руки исписанный листок бумаги. Маркин, с трудом разбирая чужой почерк, прочитал о себе следующее:
«Вышеуказанный гражданин Маркин, занимая пост заведующего отделом пшеницы, во вредительских целях должным образом не хранил семенное зерно. Температурный режим в хранилищах не соблюдался, крыши не ремонтировались. В результате чего всхожесть посевов упала до семидесяти процентов. Также в августе месяце агроном Маркин дал распоряжение работникам выстирать мешки под зерно селекционного материала в растворе формалина, якобы для обеззараживания от вредителей. Постиранные в этом растворе мешки вывесили просушить вблизи картофельного хранилища, устроенного в скале на берегу реки Ия. Формалин нанес вред здоровью людей, которые работали там. Сгнил и весь урожай в хранилище».
– Зачем мне было их травить? Всегда так делали, и не было случая, чтобы кто-нибудь отравился, – пробормотал обескураженный Маркин.
– Че там бормочешь, обормот? – захохотал, довольный собственным каламбуром, следователь Пухлый.
Если бы Пухлый в этот момент видел глаза подследственного, то дорого обошелся бы Маркину его время от времени проявляющийся характер: глаза Василия в тот момент излучали ненависть, какая только была возможна в его положении – положении земляного червя, которого ничего не стоит раздавить, достаточно лишь пошевелить ногой.