Журавли покидают гнезда
Шрифт:
Егор лежал на шинели, постеленной на земле. Вокруг него, склонив головы, стояли Мартынов и те, кто ходил с ним. Увидев Синдо, они расступились. Лицо Егора было изуродовано, Синдо даже показалось, что убит не он, а кто-то другой. Поизмывались над ним порядком. Страшно глядеть на Егора, но еще труднее было видеть Петра Мартынова. Что он сейчас о ней думает, о корейцах, стоящих рядом? Только она, Синдо, знала, как велико горе Петра. Теперь из родных у него никого не осталось. Один Егор был. Жили вдвоем. И когда плоты по Амуру гоняли, и когда на рудниках землю мерзлую кайлами долбили. Вместе в революцию пошли охотно, чтобы за отца и мать, расстрелянных на Ленских приисках, отомстить. И вот нет
Любил он жизнь и юмор ценил, умел и сам пошутить. Говорил прямо и резко, будто гвозди вбивал. И с женщинами был прост. Все хотел, чтобы она, Синдо, ему кореянку в жены нашла. Заходил он в штаб или барак — входила сама жизнь, уверенная, без тревог. Забывалось, что враг рядом. Поражал и смелостью. На задание ходил один, часто без оружия, объяснял, что крестьяне не любят, когда наган за поясом как плеть торчит. Безоружному доверия больше. И верно — не трогали. До поры…
О том, как Хагу относился к Мартынову, Синдо знала хорошо. Командир был вместе с нею во время конфискации хозяйства Хагу после того как Хагу стал помогать белым бандам, отдал им лучших лошадей, хлеб для них прятал. С тех пор все и началось. Не мог Хагу смириться с тем, что сестра выдворила его из хутора, и ждал случая расправиться с нею.
Первой жертвой стал Егор. Синдо чувствовала себя виноватой. Глядела на Егора и про себя клялась отомстить Хагу.
Гирсу стоял позади всех. Много он видел смертей. Близко видел лицо старика Ли Дюна, но никогда не испытывал такого ужаса, как сейчас. Погибали от чужеземцев многие. Но этого человека свалил кореец, владевший когда-то целым хутором. Имел в России свою землю и убил русского. А брат убитого не злится на корейцев и стоит рядом с сестрой убийцы. Как же это понимать? Бонсек, познавший пытки в крепости, знал, как непомерно тяжело вынести их и не предать друзей. Погибший выстоял, когда с лица сдирали кожу клещами. Значит, не погиб. В глазах Бонсека он вечно будет живым и мужественным.
— Скажите, что здесь происходит? — раздался из толпы голос Гирсу. — За что кореец убил этого русского? Разве за тем мы сюда пришли, чтоб меж собой враждовать?
И оттого что Ир не успел до сих пор разъяснить все как есть, ему стало неловко.
Он повернулся к Синдо и сказал с укором:
— Ответь человеку, он ждет.
И хуторские мужики, и бабы с малыми детьми, сбежавшиеся сюда на шум, притихли в ожидании того, что скажет Синдо.
— Егора убил мой брат, — сказала она. — Но это нельзя понимать как вражду национальную. Разные у нас цели. И запомните, не все корейцы, как и не все русские нынче, наши друзья.
Глава третья
ПЕТР МАРТЫНОВ
Похоронили Егора на косогоре, рядом с корейскими товарищами. Отсюда, с крутого яра, видится далеко и вольно: мелколесье на пологих склонах сопок, плотные леса широко простираются на север, холмы и равнины разрезаны рекой.
Петр приходил сюда один. Подолгу вглядываясь в простор родного края, вспоминал брата. Егор любил эти места. Любил в раннюю пору бродить по сочной траве, спать на сырых копнах. Любил в непогоду купаться на Уссури. Петр завидовал его здоровью и силе. Бывало, шутил с матерью: «Признайся, маманя, а не разных ли мы отцов дети?» На это она отвечала: «Кому — силы, кому ума». Мать считала Петра более рассудительным: с бухты-барахты ничего не делает. А Егорову прыть за шалость считала. В дождь по стволам кедровым лазил, плоты против течения один тянул. Знал Егор свой край. И любил все, что есть в нем. Поэтому и рассвирепел, услышав, что японцы высадились во Владивостоке. Ружьишко старое, еще дедовское, почистил, да так и не выстрелил — погиб…
Теперь Петр один в избе. Койку брата не вынес. И чемодан обшарпанный с барахлишком стоит на табурете в углу. А на нем гармошка, с которой Егор не расставался. Стоит без надобности, как и его любимая глиняная кружка у самовара. Ее тоже больше не коснутся руки Егора, любившего погонять крепкого чаю. Особенно зимой, когда от морозов лопались в избе стекла. И шуба у входа…
Знал Петр — не время теперь думать о том, как отомстить за брата. Не искал оправданий себе, что отпустил Егора на хутор одного. На войне как на войне. И о собственной смерти не время думать. Нужно дело делать, а его дело — создание крупного партизанского отряда.
Когда Петр поднялся, солнце уже садилось за лесом. Натянув потуже картуз, он не спеша спустился с яра и пошел берегом реки, с тревогой думая о предстоящих делах.
С Уссури тянуло сыростью, взлетали вспугнутые птицы. Напившись воды, Петр вскарабкался по песчаному обрыву и вышел на дорогу. В стороне от него гулко бренчал колокольчик. Оттуда же доносился мальчишеский голос.
Свернув с дороги, Петр прибавил шагу и вскоре, миновав сосновую рощу, увидел на поляне мальчугана. Рядом паслись лошади. Одна стояла без пут, и на шее ее висел колокольчик. Мальчишке было лет десять. На нем была длинная, до колен, перевязанная в поясе, гимнастерка, из-под которой торчали короткие оборванные штаны. Большие лапти туго перетянуты бечевой. Темными жесткими волосами и скуластым круглым лицом он походил на корейчонка. Но лицо было белое, а глаза круглые. Заметив, что незнакомец внимательно разглядывает его, он быстро спрятал за пазуху ломоть ржаного хлеба, утер рукавом рот и недоверчиво поглядел на Мартынова.
— Ты кто будешь? — спросил его Петр, присев к нему.
— Игнат, — недоброжелательно пробурчал мальчик.
— Игнат? — Петр невольно улыбнулся. Как-то не вязалось это имя с его внешностью. — Ну — Игнат так Игнат, — согласился Петр, — А меня звать Петром. Как зовут твоего батьку?
— Чо Сон.
— А матку?
Было видно, что мальчику не нравились эти неожиданные расспросы. Надув грязные щеки, он молчал.
— Вот это Игнат! — попробовал его пристыдить Петр. — Как же это ты не знаешь имя своей матери?
— Знаю, — сказал мальчик и сердито добавил: — Баба Дуся сказала, что маму звали Мариной.
Теперь замолчал Петр. Мальчик не мог понять, отчего это дяденька таращит на него глаза и беззвучно шевелит губами. Чего он хочет? Он, кажется, и плачет, и смеется сразу вместе.
— А где баба Дуся?
Вопрос этот Петр задал уже не ради простого любопытства. Он знал мать Игната Марину и его бабушку Евдокию Павловну. Слышал кое-что и про отца Чо Сона. Но Петр не мог поверить, что этот сидящий перед ним мальчик и есть сын Марины, потеряв которого она долго страдала да так и умерла, не увидев. Явного сходства с Мариной он не обнаружил. Но все-таки сумел уловить в его открытых черных глазах и в их выражении что-то знакомое и очень дорогое. И чем больше он глядел на Игната, тем меньше оставалось сомнений, что это сын Марины.
— Так где живет твоя бабушка? — переспросил он, с трудом сдерживая нарастающее волнение. — Она с тобой живет, да, Игнат?
— Нет, — ответил мальчик. — Уехала в свою Читу и померла. Отец так говорит.
— А батька где? — спросил Петр, помолчав.
— Он скоро придет.
Петру было тесно на этой широкой поляне. Не зная, как совладать с собою, боясь показать малышу свою растерянность, он то приседал рядом с мальчиком, то, поднявшись, осматривал его со всех сторон. Ему хотелось обнять Игната так крепко и горячо, как это сделала бы Марина. Хотелось рассказать о ней мальчику. Но Петр молчал, боясь отпугнуть и без того настороженного мальчишку.