Журавли покидают гнезда
Шрифт:
В комнату вошел Соним вместе с прихрамывающим стариком, который взял больную за руку и стал прислушиваться к пульсу.
— Не думаю, что у нее простуда, — сказал он после долгого осмотра.
— А что вы предполагаете? — спросил Ир.
— Похоже — нервное потрясение, — ответил старик, вглядываясь в ее зрачки. — Надо же! Такая юная…
Ир поверил старику, поскольку знал о пережитом Эсуги горе.
— Поколем иглами, не поможет — применим якчим, — заключил старик и, протерев иглы тряпочкой, стал вводить их больной в голову, в запястья рук и ног.
Эсуги потеряла сознание.
Лекарь навещал
Эсуги пришла в себя лишь неделю спустя. Проснувшись утром, она тихо позвала Юсэка. Услышав ее голос, он очнулся от дремоты и вошел к ней. Велико было его удивление, когда он увидел на ее лице улыбку! И глаза выражали теперь совсем не то, что вчера и позавчера или неделю назад. Они глядели осмысленно, радостно.
Воспряли духом все обитатели фанзы Сонима. Теперь разговаривали громко, не боялись шутить, не отказывались от угощений доброй хозяйки. А Юсэк был счастлив.
— Напугала же ты меня до смерти, — говорил он, поднося ей то пиалу с чаем, то кусочек лепешки. — Ты глядела на меня и спрашивала, кто я. От этого у меня и сейчас мурашки по спине ползают. А потом ты ругала маклера.
Эсуги вдруг переменилась в лице.
— Что я говорила о нем? — спросила она испуганно.
— Ты гнала его от себя…
— И больше ничего?
— А что еще? — насторожился Юсэк.
— Нет, это я так, — ответила Эсуги.
Окруженная вниманием друзей, Эсуги крепла день ото дня. Гладко прибранные под гребень волосы отливали синим атласным блеском, а на бескровных щеках проступил живой румянец. Правда, под глазами еще сохранились едва заметные круги. Юсэку было приятно, что Эсуги очень походила на Денними. Еще мальчишкой он был по-детски влюблен в эту красивую и строгую женщину. Возможно, поэтому и зародилась его привязанность к Эсуги. Он давно хотел рассказать об этом Эсуги и тем самым, хоть косвенно, признаться в своих чувствах к ней, но не решался, зная, что любое упоминание о матери плохо отражалось на ее здоровье.
Ир тоже часто наведывался к Эсуги. Он видел, что самое страшное позади, но она еще была очень слаба, чтобы идти дальше.
А время шло. С востока снова наползали тучи.
Мансик и Гирсу держались обособленно от Ира, выражая этим свое недовольство его решением дожидаться полного выздоровления Эсуги. Бонсек открыто укорял его за то, что он согласился взять с собой девушку в этот нелегкий путь. Ир не искал себе оправданий, считал, что поступил правильно. Однако он понимал и Бонсека. Подобно выпущенной из клетки птице ему хотелось ощутить пространство, закалить на ветру онемевшие крылья. Было неудобно и перед гостеприимными хозяевами фанзы, ведь они лишали их зимних запасов. Так же неловко чувствовали себя и остальные.
— Эдак мы у вас все приберем, — говорил Ир, отказываясь садиться за накрытый стол. — Впереди не лето. А у вас и своих едоков хватает.
— Что это за разговоры! — набрасывалась на него хозяйка. — Я и так вижу, что вам неловко. Только стыдиться нужно не вам, а мне за наш скромный стол.
Хозяйка каждый раз почти силой усаживала гостей обедать. И хотя они уступали, еда оставалась почти нетронутой. День ото дня взаимоотношения между Иром и его товарищами ухудшались. Иногда он порывался отправить друзей одних. Но как они отнесутся к его решению? И хорошо, если доберутся благополучно, а если нет?.. Много дней и ночей ломал он голову: как быть? Но однажды вечером решение пришло само. Выйдя на улицу и услышав за оградой громкие голоса, Ир поспешил туда и увидел Юсэка, стоявшего в окружении Мансика, Бонсека и Гирсу.
— Чего языки прикусили? Продолжайте, а я послушаю, — сказал Ир, оглядывая каждого. — Чувствую, что я не лишний в вашем разговоре.
— Просто толкуем о том о сем, — попробовал защититься Мансик.
— Что-то лица у вас сердитые для простой беседы, — заметил Ир.
— А чему радоваться? — спросил Бонсек, оставаясь хмурым. — Не тому ли, что здесь зиму проведем?
— Ну, допустим, зимовать не придется, — сказал Ир, придавая голосу добродушный тон. — А человека оставлять в беде тоже плохо. Так ведь?
— А чем мы ей поможем? Своими вздохами да охами?
— Вот что я скажу, сенсами, — вступил в разговор Гирсу. — Ты или веди нас куда следует, или мы сами пойдем. Лично я не могу больше валяться на ондоле.
— И я тоже, — поддакнул Мансик.
— А кому хочется валяться здесь? — уже строго спросил Ир. — Мне, что ли? Или ей, Эсуги? — Ир остановил взгляд на Гирсу: — Вы ради сына в тюрьму ломились, совсем не думая о себе. А разве положение Эсуги не трогает ваше сердце? Кроме нас, у нее нет никого. И мы не можем, не имеем права отвести ее руки, протянутые к нам. Я не удерживаю вас, но вдумайтесь в мои слова.
— Речь идет об одном человеке, а там тысячи гибнут, — сказал Бонсек, пытаясь как-то оправдаться.
— Я согласен с тобой — на земле много несчастных. И если каждые четыре человека помогут в беде хотя бы одному из них — уверяю, их станет меньше. Спасая нас, старик Ли Дюн, наверное, не думал, что он спасает мир. А другие ушли, оставили нас в то время, когда мы нуждались в них.
— Но нас ждут в России, — сказал Бонсек. — И ничего не случится, если Юсэк побудет здесь с Эсуги, которой, кстати, уже лучше. Я даю слово, что вернусь за ними, как бы там ни сложились обстоятельства.
— Это разумно, — поддержал его Гирсу.
— Да и хозяевам двоих содержать легче, чем такую ораву, — заметил Мансик. — Ведь мы оставляем их у добрых людей.
Бонсек не унимался. Теперь он наседал на Юсэка:
— А ты что молчишь? Неужели вам нужны няньки?
Юсэк молчал. Мог ли он просить их? И какой прок с того, что они останутся? Разве легче видеть их осуждающие взгляды, слышать упреки? Нет уж — пусть уходят. Правда, еще не сказал о своем намерении Ир. Но если и он решит, тогда будет худо.
— Ну, скажи что-нибудь, — обратился к нему Ир, заведомо уверенный, что Юсэк не одобрит их решение.
— Значит, и вы хотите уйти, — произнес Юсэк, подняв на Ира полные обиды глаза. И ему показалось, что лицо его такое же суровое, как и у других.
— Ну что — оглох ты, что ли? — закричал на него Бонсек. — Говорю же, что вернусь.
— Соглашайся, парень, — поддакнул Мансик, похлопав Юсэка по спине. — Люди здесь, сам видишь, добрые, в обиду не дадут.
Юсэк молчал. Насупившись, он глядел то на Ира, то на Бонсека, то на Мансика. А Бонсек едва сдерживался, чтобы снова не обрушиться на него. Вступился Ир: