Журнал «Если», 2000 № 02
Шрифт:
— Большинству людей это не по силам! — не сдержался я.
— Наблюдение, оскорбление или комплимент?
Я мог видеть только затылки обеих девушек: светлые, прямые и грязные волосы у собеседницы, пушистые золотые волны у другой. Не дождавшись ответа, она сказала:
— Если это все-таки наблюдение, то мой ответ: сама знаю.
Головокружение началось снова.
— Если оскорбление, ответ другой: я не «большинство»!
Мне пришлось упереться рукой в стену, чтобы удержать равновесие.
— А если комплимент,
Коридор пульсировал. Студенты накатывались на меня, все 64, но я должен учить только половину, именно тех, которых я не хотел учить. Ибо они — извращенные и деформированные версии того, чем им следовало быть, и я не могу их учить, потому что презираю их. За то, что они не такие, какими следовало быть. За то, что они лишают меня внутреннего равновесия, тонкого метафизического слуха, сопрягающего реальный мир с идеальным. И уводят от числа Файгенбаума к своим версиям, в которых прекрасное вытесняется буйством хаоса… Я тяжело оперся о стену, глотая воздух. Девушка взглянула на меня, вскочила:
— Эй! Вы в порядке?
У нее было тощее костлявое лицо, слишком широкий рот — и тонкое личико с розовыми благородными губами. Но в основном я видел глаза. Они смотрели с вежливым участием, затем взгляд перешел на стену за моей спиной, вернулся, и тогда по мне, подобно бензиновому пламени, прокатилась судорога. Девушка протянула руку, чтобы поддержать меня, но взгляд ее снова уперся во что-то там, позади — так всегда уходил и мой взгляд, если только я не смотрел в зеркало. Ее неудержимо влекло к тому, чего я никогда не видел: к другому Джеку, мерцающему на фоне стены, к идеальной личности, до которой мне было бесконечно далеко.
— Это действует на тебя как-то иначе, — говорила Майя, сидя за чашкой кофе в студенческой столовой. Вот у меня не бывает тошноты или головокружения. Я просто впадаю в ярость. Так все это дерьмо выматывает!..
Я согласился пойти в столовую только потому, что сейчас здесь не было почти никого. Она сидела напротив меня, а за ней — другая Майя, с прекрасным лицом и зелеными глазами, полными надежды на то, что мы сумеем разделить нашу судьбу, что я, возможно, смогу покончить с ее одиночеством. Но у реальной Майи как будто не было надежды. Она казалась яростной, именно такой, как о себе говорила.
— Джек, в восьми случаях из десяти люди могут перейти в свое идеальное «я» или подойти много ближе, если хоть попробуют, черт их побрал! Они просто слишком ленивые или зачуханные — силы воли этим козлам не хватает!
Я отвел глаза и нерешительно ответил:
— Для меня главное, что это нечестно — такая ноша. Кажется, так. Я вижу идеальное, и это во вред всему, что я всю жизнь хотел сделать.
Кроме математики.
Майя прищурилась и возразила:
— Нечестно? Почему? Плюй на все это, не бери в голову!
— Думаю, это несколько сложнее, чем…
— Нет. Все очень просто. Делай то, что хочешь делать. И не скули!
— Я
— Скулишь. Вот что: не позволяй двойному зрению тебе мешать делать все, что захочется. Я не позволяю, и все в порядке!
Взгляд ее излучал свирепую воинственность, но за ее спиной другая Майя смотрела на меня с сочувствием.
— Майя, но я и пытаюсь заниматься тем, чем хочу. Математикой. Диссертацией. Преподаванием.
Не особо-то я хочу этим заниматься, честно говоря…
— Хорошо, — фыркнула она и взглянула поверх моей головы. — Двойное зрение не должно брать над нами верх, если мы против этого.
— Ты встречала еще кого-нибудь вроде нас? — поинтересовался я, спрашивая себя, как выглядит мой двойник, какие качества она может в нем разглядеть.
— Ты первый. Я думала, иных нет.
— Но если нас двое, то могут быть и еще. Предположим…
— Джек, черт побери, хоть взгляни на меня, когда беседуешь!
Я медленно перевел взгляд на ее лицо. На реальное лицо. Рот гневно приоткрыт, вместо глаз — уродливые щелки…
— Прекрати это, дерьмо такое! Прекрати немедленно!
— Не надо браниться, Майя.
— Перестань меня учить! Ты такой же, как…
— Зачем мне смотреть на тебя, если я могу смотреть на нее? — спросил я.
Она вскочила так резко, что опрокинула стул. И ушла. Я закрыл глаза руками, заслоняясь от видимого мира. От всего, что в нем есть.
— Как выглядела эта система до того, как начала расходиться? — спросила Фрэн.
Она держала в руках пространственную фазовую диаграмму, которую я прежде не видел. Глаза Фрэн сверкали. Но что-то нехорошее рисовалось вокруг рта, такое, чего не было у другой, и я настолько удивился, что некоторое время не мог сосредоточиться на диаграмме. Идеальная Фрэн тоже выглядела не так, как вчера. Кожа на ее лице светилась изнутри, словно под бледной мелкопористой поверхностью горел фонарик.
— Не удивляйся вопросу, Джек. Я знаю, какая была система — вот уравнения на столе. Но это выглядит по-иному. Смотри… вот здесь…
Она объяснила, о чем речь. Нелинейные системы с точками, расположенными очень близко друг к другу, имеют свойство расходиться, вплоть до хаотического состояния. Но в этих диаграммах было нечто странное: они были хаотичны, как всегда при странном аттракторе, но с такой бесструктурностью, какой я раньше не встречал. Полностью уловить различие не удавалось. Я спросил:
— Где эти исходные уравнения?
— Вон там. На этом листе… нет, вот они.
— Ты использовала константу Арнфельзера! Зачем?
— Взгляни на уравнения еще раз.
На этот раз я в них разобрался, хотя и не силен в физике элементарных частиц. Джеймс Арнфельзер два года назад получил Нобелевскую премию за работу о поведении электронно-позитронных пар в первые 30 секунд жизни Вселенной. Фрэн всегда интересовалась хаосом мироздания. Я снова посмотрел на диаграммы.