Журнал Наш Современник №2 (2003)

Журнал Наш Современник

Сейчас я пишу едкие статьи на немецких фрицев, стараясь наносить нашим злейшим врагам удары различными видами оружия.

Если буду жив, то постараюсь написать книгу, в которой воплотилась бы грандиозная значимость настоящих событий...”

И действительно, роман “Мой Сталинград” Михаила Алексеева воистину стал памятником мужеству и стойкости наших воинов.

Переделкино

— Современная “демократическая революция” нанесла сокруши­тельный удар по всем тем ценностям, высоким идеалам — духовным, человеческим, гражданским, — которые являлись вашей жизненной опорой, многие герои ваших произведений отдали свои жизни, защищая их... Что сейчас происхо­дит в душе вашей, во что верите вы, что помогает вам “выжить” в этом времени?

— Ответ мой, быть может, банальный, хотя, по сути дела, самый точный — я верю в бессмертие России!..

Что сейчас, посудите сами, получается: недавно, например, ко мне приезжали с НТВ — бегали, снимали стены, крышу, которая ржавеет... Правда, мне сказали, что это уже другой канал, или полудругой, чуть-чуть

повернувшийся в сторону русских писателей... Хорошо, если это не пустые слова. Ведь понятие русский, принадлежность к русской культуре опреде­ляется, как вы понимаете, совсем не чистотой крови — это явление духовное! Кроме того, вряд ли кто-нибудь сейчас может про себя сказать, что он “экологически” чистый русский. Например, мою прабабку, которую я помню, мой прадед, участник Крымской кампании, практически выкрал у одного полтавского помещика... Говорят — “украинская” песня, “русская” песня. А в нашем доме украинская песня воспринималась как русская...

Как к этому времени относиться? Во-первых, не бояться. Да, этот отрезок времени — страшный, коварный, он захватывает миллионы людей и судеб, калечит богатством, губит нищетой, вплоть до невозможности выжить физи­чески... И все-таки надо упорно, без страха продолжать делать свое дело.

Например, разве я побежден, если на прошлой неделе демонстри­ровалась моя “Журавушка”, а на позапрошлой вышла программа “Русское поле” — по мотивам моих произведений. То в одном, то в другом месте возникает “Ивушка неплакучая”. То звонят мне какие-то незнакомые люди, явно так называемые новые русские: “Как вы смотрите на то, если мы опубликуем “Вишневый омут”?..”

Я чувствую, что в обществе идут глубокие “тектонические” процессы, происходит серьезная переоценка базовых “демократических” ценностей. То есть начался процесс медленного выздоровления — перекормили народ всякой мерзостью, вот люди и потянулись к моей “Журавушке”... Значит, я еще действую!

Или, к примеру, когда мне исполнилось 80 лет, на Саратовщине провели Алексеевский фестиваль: все фильмы, снятые по моим произведениям, 3 ме­сяца демонстрировались в области. Это даже меня самого потрясло. В школах объя­вили конкурс на лучшее сочинение по произведениям М. Алек­сеева. То же самое происходило и в самодеятельных коллективах — драма­тических, хоровых...

А когда приехал председатель Союза писателей России Валерий Ганичев, то губернатор Аяцков выступил с предложением учредить Всероссийскую литературную премию имени М. Алексеева. Тут я, скажу вам, поначалу даже испугался. “Вы что, — говорю, — с ума сошли, меня туда поторапливаете?..”. Они смеются. Аяцков говорит: “Михаил Николаевич, а что, мы должны обязательно этого момента дождаться? Там вы писать разве лучше будете? Вы нас устраиваете тем, что уже сделали”.

Честно говоря, я к такому чествованию не привык, не знал даже, куда деть себя. Оробел, в общем. А тут еще в “Независимой газете” появляется заметка с любопытным заголовком “Саратовские страдания по Алексееву”. Я, как вы понимаете, не подозреваю эту газету в любви ко мне. Естественно, ожидаю подвоха. Читаю... и в конце: “Да, сохранились еще в нашей стране места, где не разучились чествовать духовных пастырей”.

Значит, по каким-то своим, неведомым законам, вопреки желаниям недругов, возвращается России ее державный дух, ее историческая память, востребуется опыт и нашего, военного, поколения. А ведь участники войны — самые крепкие и надежные мужики, их дух не сломлен!

Александр Панарин • Христианский фундаментализм против "рыночного терроризма" (Наш современник N2 2003)

Александр Панарин

Христианский фундаментализм против “рыночного терроризма”

“Рыночный” вызов социуму

Выше мы видели, в чем проявляется собственно “экономическая” слепота рынка: рыночные тесты на “рентабельность” упускают из виду тот факт, что рентабельные формы деятельности на самом деле представляют лишь конечное звено производственной цепи. На деле продукцию производит не только предприятие, но и стоящая за ним цивилизация, со всеми ее благами науки, образования, досуга. Непосредственно производящий субъект — лишь видимая часть этого цивилизованного айсберга; экономически не видимой, но реально действующей является находящаяся за пределами предприятия социокультурная система, вне которой “производитель” обречен дегради­ровать до стадии “человека умелого” (homo habilis), предшествующей homo sapiens.

Но наряду с экономической производящей системой, продуктами которой являются потребительские блага, в обществе действует социальная произво­дящая система, продуктами которой являются коллективные социальные блага в их нетоварной, “не вещной” форме. К этим производимым благам относятся общественный цивилизованный порядок, общественная безопас­ность, социальная солидарность и взаимопомощь, общая способность к коопе­рации и сотрудничеству.

В этой области мы сегодня имеем дело с разрушительным действием “рыночной утопии”, которая способна оставить не менее мрачный след в истории, чем пресловутая тоталитарная утопия. Одним из элементов современной рыночной утопии, асоциальной по своей логике, является миф о “естественном индивиде” и “естественном состоянии” — старая уловка буржуазного сознания в борьбе с “искусственностями” средневекового сос­лов­­ного строя и его ограничениями. На самом деле феодальные учреждения не более искусственны, чем любые другие исторически возникшие способы организации социума. Историко-культурная динамика социума является циклической, и фазам этого цикла сопутствуют контрастные социальные

ощущения. Одной фазе, характеризующейся громоздкостью коллективных учреждений и особой тяжестью служебных повинностей, требуемых от каждого, свойственно порождать эмансипаторское томление духа. “Преиз­быток порядка”, порождающий крайности социальной регламентации и опеки, заставляет людей мечтать о “естественном состоянии” и “естественной вольности”. Но поскольку человеческий вид, в отличие от животных видов, не имеет инстинктивной стабилизирующей программы, то фазы “естественной вольности” неизменно переходят в чудовищный разгул асоциальной анархии, в состояние, где абсолютно все, вплоть до неслыханно извращенных насилий, перманентных грабежей и убийств, всеобщего мародерства, становится не только возможным, но и весьма вероятным. И тогда “оптика Локка”, грезящего о естественном состоянии, снова сменяется “оптикой Гоббса”, мечтающего о государстве-Левиафане, способном укротить губительные стихии и вернуть людям безопасность. Смену этих двух оптик мы все пережили совсем недавно. Уставши от государственно-коммунистического Левиафана, преизбыточным образом регламентирующего нашу жизнь, мы поверили адептам либеральной утопии, внушающим, что рынок — естественное состоя­ние, и он “появляется в тот самый момент, когда уходит государственная бюрократия, занимаю­щаяся централизованным планированием”. Нечто подобное утверждал господин Дж. Сакс и другие американские советники, передающие нашим реформаторам новейшие рецепты “чикагской школы”. На самом деле докт­рина “чикагской школы” представляла, как это часто бывает, смешанный тип, сочетающий научные положения экономической теории с идеологи­ческими мифами и идеологической реакцией на коммунизм. Воздействие мифа о естественности буржуазного рыночного порядка было тем сильнее, что за ним стояла старая традиция буржуазного индивидуа­лизма, тяготя­щегося социальными обязательствами и ограничениями.

Сегодня мы все, кажется, переходим в следующую, реактивную, фазу цикла, которую можно назвать “постлиберальной”. Мы уже сполна вкусили прелестей “естественного состояния” — закона джунглей, который нам навязывает распоясавшийся господский индивидуализм, презирающий “нуждающуюся в социальной опеке” массу. Вчера могло казаться, что этот индивидуализм отвергает коммунистический социальный порядок. Сегодня стало ясно, что он отвергает всякий цивилизованный порядок вообще, требуя абсолютной вседозволенности. Странная инверсия произошла с либеральным сознанием. Мы привыкли считать его бюргерски умеренным, “консен­сусным”, избегающим крайностей. Разве не презирал философ европейского нигилизма Ницше дюжинных бюргеров в качестве антиподов его “сверх­человека”, которому “все позволено”. И вот теперь, столетие спустя, либера­лизм и ниц­шеанство, бюргерство и социальный нигилизм “сверхчеловека” неожиданно сдружились. Современная либеральная критика государства ведется на том же языке, на котором Ницше излагал свои антихристианские памфлеты: государство третируется как прибежище слабых, нищих духом, неспособных постоять за себя в ситуации “естественного состояния” (то есть закона джунглей). Либеральная критика государственного вмешательства в экономи­ческую и социальную жизнь ныне представлена в такой редакции, которая явно попустительствует асоциальным практикам и асоциальным элементам, тяготящимся законом и ответственностью. Дело в том, что произошла более или менее незаметная смена акцентов: с понятия “естественное состояние” (в котором может имплицитно присутствовать вера в “естественный порядок”) на понятие “естественный отбор”. В понятии “естественного состояния” содержится привкус старой бюргерской статики — незыблемости и разме­ренности мещанского уклада, поддерживаемого “протестантской этикой”. В понятии “естественного отбора”, напротив, заключена новая асоциальная динамика “крутых парней”, давно тяготящихся всякой этикой, законом и порядком. Либеральный тезис о невмешательстве государства в окружающую социальную жизнь они, в отличие от интеллигенции, используют не умозри­тельно, а вполне профессионально — для обоснования своих повсед­невных практик. Когда громила в темном переулке встречает беззащитную женщину, он “вполне профессионально” пользуется новыми либеральными категориями “естественного состояния”, “естественного отбора” и государст­венного невмешательства. В ответ на крик жертвы, призывающей на помощь милицию, он может “резонно возразить”, что она незаконно вмешивает представителей государства в их гражданские отношения, опреде­ляемые законами “естест­венного отбора”. То есть перед лицом новой идеологии оказывается, что именно жертва ведет себя незаконно и несовре­менно — в духе архаики патернализма и этатизма, искажающих логику “естественных отношений”.

При всей одиозности образа одинокого громилы, выискивающего слабую жертву в джунглях “либерализованного” социума, мы должны заметить, что сегодня этот образ довольно безобиден по сравнению с образами привиле­гированных властных групп, сознательно противопоставивших себя обществу в качестве “сверхчеловеков”, которым позволено то, что не позволено всем остальным. Они уже критикуют не старое патерналистское государство, назойливо вмешивающееся туда, куда его не просят, — они критикуют социум как таковой. Великая революция индивидуализма, провозглашенная вместе с победой Запада в “холодной войне” и наступившим вследствие этого “американским веком”, выразила себя в новом идеологическом кредо: никакого общества, как обязывающей нас реальности, нет вовсе — общество есть простая сумма самоопределяющихся индивидов, друг с другом не связанных и ничем друг другу не обязанных. Общество, общественное благо, общественный интерес — все это объявлено химерами старого авторитарно-традиционалистского и тоталитарного сознания, агрессивно нетерпимого к проявлениям “свободной индивидуальности”.