Журнал Наш Современник 2008 #10
Шрифт:
коле. Староверчество как апофеоз духа, как вершина жертвенности… Смерть в монастырской темничке иль на добровольном костре лишь за одну букву "аз", за святую идею. Вот кому можно подражать. Найдись лишь тысяча подобных людей — и новопередельцы будут стерты из жизни, как дурно пахнущее пятно. Но этой тысячи и не было… Они созревали, прорастали где-то в глубинах России, пока неизвестные народу новые мученики…
"Вот скоро закроют газету, и я тоже уеду в деревню, буду рыть землю, садить огурцы, вечерами смотреть на закат. Это же великое, дарованное Богом счастие быть наедине с природой! — тёмные глаза Проханова налились влагою, какое-то умиление сошло на лицо. Он пристально посмотрел на меня и вдруг сказал мечтательным голосом: — Слушай, Володя, а не завести ли тебе свинью? Это же здорово, иметь свою свиньюшку, слушать, как хрюкает она! Ну и харч в зиму. А мы тут будем сражаться". Я не успел объясниться о финансах, как он тут же прочитал
И словно бы у него и деньги были заготовлены для меня заранее, достал из портмоне сорок тысяч…
Увы… Писатели относятся к той категории людей, которые многое знают поверхностно, многое помнят мистически, иногда предвидят сердечным оком, но мало кто из них умеет хоть что-то делать руками. (Редким умельцем-"ремествен-ником", художным человеком, отмеченным перстом Божиим, был Дмитрий Михайлович Балашов. Хотя вышел не с земли, а из артистической семьи, из-за театрального занавеса. Но это лишь исключение из правила.) …Даже если ты родился в деревне и "пропах навозом", спал на сеновале иль на полатях, укрывшись шубняком, а за печкою визжал поросёнок, иль мыкал телёнок, иль терлась боком о припечек козичка, оставляя пух, и корова шумно отпыхивалась, надувшись пойла, не где-то за тридевять земель, но за избяной стеною в хлевушке, и пил ты парное молоко с пенкою, а на зорях, пока земля умыта росами, шел вслед за отцом с косою, ловко укладывая к ногам волглую траву, а после ворошил подсохшую, сгребал в копны, навивал сено на вилы и метал в стога. И лошадь была тебе в подручницах, ты мог запрячь ее в сани-розвальни и зимою без опаски поехать в лес по дрова, иль верхи охлупью удариться на водопой с таким неистовым восторгом, будто за плечами опушаются крылья… То есть всякое крестьянское дело не выпадало у тебя из рук, с молоком матери ты впитал деревенскую работу, и, казалось бы, она должна была остаться в твоей памяти, в твоих жилах и телесных волотях до смертного часа… Но, увы, детский, не заматеревший с годами опыт скоро забывается, меркнет, теряет плоть, если ты однажды перекочуешь в городские вавилоны. Город крепко высушивает человека до самой сердцевины, выпивает всё прежде нажитое, как бы ревнуя к прошлому, — так летний жаркий воздух вывяливает речного лещишку до хребтинки, выпивает все внутренние соки. Лишь будет постоянно мниться, как в сладком сне, что всё в тебе укупорено на вечное сохранение, как в кладовке; стоит лишь напрячь усилие -и юношеское знание крестьянской жизни тут же обретёт реальность, и твои руки легко почуют прежнее занятие, но это лишь кажется тебе, лишь чудится, и ты станешь невольно тыкаться лбом, как слепой, заблудившийся в трёх соснах… Значит, мир деревенский и мир городской если и сопрягаются, то по касательной, это как бы параллельные струи воды в речном бучиле: одна жизнь в природе на матери — сырой земле, другая — в зазеркалье города.
Нет смысла, наверное, рассказывать, как дважды ездили с Сережком в Туму за поросятами, но не могли угодить на распродажу, и только на третий раз, уже в середине июня, затея благополучно разрешилась, но приобретённая скотинка оказалась ретивая и капризная и никак не хотела сидеть в плетухе, всё порывалась на волю, визжала неистово в машине, как будто её тянут под нож, раздергивала холстинку и распутывала вязки самым неисповедимым образом, норовила сесть мне на шею и откусить ухо. Короче, мы замучились с соседом, пока довезли наших "свинтусов" до деревни.
…Ну, хорошо, охотку стешили, задуманное исполнили, а что дальше? Сунули животинку за печь, сбив на скорую руку загородку из тёса; поросёнок через каждый час неистово вопит, как будто его режут, скачет через доски, что твой Бру-
мель, но каждый раз застревает задними ногами и повисает вниз головою. Середка ночи, когда навещают тебя сладкие плывучие сны, вдруг раздаётся в избе визг и лай; суматошно вскидываешься в постели, смутно соображая, где находишься, спотыкаясь и пошатываясь, бредёшь на кухню, где сумасбродный Яшка вопит, застрявши башкою в яслях; увидя тебя, он тут же затихает, смородиновые глазёнки, упершиеся в твой голый живот, полны презрения и ненависти. Ну, никакого тебе дружелюбия и почтения.
Через сутки поняли: нужен хлев, срочно необходим, ну хотя бы крохотный закуток во дворе, куда бы можно поставить поросёнка-кнуренка по кличке Яшка. В поленницах с дровами оказалась внушительная прореха, образовавшаяся за обжорную зиму. Дыры заткнули сеном, обтянули плёнкой, накидали на землю пол из сопревших банных плах, огородили берёзовыми пряслами — образовался выгон, гульбище. Не идти же на деревню, чтобы высмотреть, как держат скотину крестьяне: неприлично, да и засмеют за спиною, дескать, у писателя руки не к тому месту приставлены; у них свой, выстоявшийся за века порядок, перенятый ещё от предков: есть у каждого мужика подворье, хлев,
Второе, над чем мы плохо подумали, как свинье брюхо набить при наших никудышных возможностях. Не нами сказано: "Чтобы свинью держать, надо хлеба амбар". Пока мала животинка, можно и похлебки мучной пожиже навести, и кра-пивки туда накрошить, листов свекольника, картовных очисток, хлебных корок, что непременно жухнут и плесневеют в любом житье, а тем более, что хлеб возить в деревню стали самый никудышный: из кукурузы со жмыхом и всяких высевок; свежий не разжуешь, к деснам липнет, а на следующий день уже не укусишь, нужны железные зубья и топор. Такая краюха только в пойло скотине и годна, тем более что без печёного хлеба ни один крестьянский двор не стоит. Помню, как городская образованщина тысячами своих затхлых глоток вопила через газеты, дескать, позор на весь мир, на деревне скотину хлебом кормят, это же, дескать, прямой убыток государству. Словно бы бесплатно крестьянам хлеб "давают", только мешок пошире распахивай да потуже ему горло затягивай. Как же, дадут тебе… Догонят шаромыжники да ещё поддадут пониже поясницы…
А ведь как деревенская жизнь устроена? Пошёл к лошади — дай ей краюху с солью, надо овчишек заманить в хлев — держи корку в кармане; отправился корову доить, намешай хлебушка в парево да ещё и с ладони подсунь ей ржаной отломок, и будешь одарен добрым надоем, ибо молоко у коровы на языке: корова особенно любит доброе слово и сытный кусок ржанины; птице тоже накроши крох вместе с зернецом; ну а свинью тем более не обойдёшь, её, супоросую, "таком" не выкормишь. В старину даже пекли специальный скотиний хлеб из высевок, отрубей, примешавши туда немного и хорошей мучицы. Почему я так подробно распространяюсь о корме? Ибо на этом мы поначалу крепко ожглись. Деньги, что дал Проханов, скоро извелись, обошли мимо сосунца Яшки, пригодились нам на хлеб и сахар. А поросёнок окреп на ногах, стал кружить возле дома, что твоя гончая, и громко лаять. Вот так, неожиданно выскочит мерзавец из-за угла избы, кинется тебе в ноги, да так и норовит сронить наземь. Эх, только и грянешь на лопатки, задеря в небо пяты, а уж наш Яшка умчал на новый круг! Ему бы только овец пасти иль участвовать на олимпиадах в спринте…
2. ЛЕТО
Теперь мне чудилось, что лишь я да Юрий Сбитнев с Майей Ганиной, съехавшие из столицы "на отруба", и живём по русским заветам, а остальные ударились в словопрения и зубоскальство, стараясь друг друга покрепче укусить за поджилки, потянуть за жилетку или облаять…
Братцы мои, если завелась скотинешка во дворе, — это уже настоящая жизнь, а не выживание. Русский человек и в самые лихолетья жил, а не выживал; и когда
в крепостных был, тянул барщину иль оброк, и когда под коммунистами запрягли его в колхозный хомут — он всегда, сердешный, как-то так умел извернуться, что взгляд от пашенки вздымал в небо, где его постоянно пас Спаситель. А чуя Христа за правым плечом, человек не может быть покорливым, бессловесным рабом, как бы ни старались мучители поставить его в скотинью стайку рядом с быком и волом. Даже в крепостную пору был у русского мужика свой дом, своя земля, семья и корова с лошадью. (Это особое положение русского крестьянина по сравнению с унылым, забитым французом отмечал ещё Александр Сергеевич Пушкин.) Москву вроде бы к моей свинке никаким боком не прислонишь, размеры не те, но, судя по дневниковым заметкам той поры, я умудрился через своего Яшку посмотреть на столичное рыло, что ненароком вылезло в калашный ряд. (Так думалось многим в те поры.) Видно, крепко был раскалён.
Что только не примстится одинокому человеку в сельской глуши. В поленницах истошно заверещал поросенок — есть просит; выложь и подай, да чтоб немедленно, без промешки, дескать, иначе помру. Повадками напоминает Полторанина, когда тот пророчит фашизм и путч, такой он прорицатель с ржавым лицом молотобойца — сельского кузнеца.
Странное существо — эта свинья: глаза, как черничины, человечьи, напоминает взглядом Черниченко. Тот прежде постоянно себя кулаком бил в грудь (наверное, до сей поры синяки остались), дескать, какой он русский до самых потрохов. Нынче просит автомат, чтобы стрелять в односельчан. Значит, та порошинка русскости, что тлела от кубанской родовы, как-то блазнила прежде, перетягивала к себе (потому и печатался прежде в самом "черносотенном" журнале "Наш современник"), — нынче погасла совсем. А может, выгодно было тогда слыть русаком, с той стороны видя пирог с припеком.