Журнал Наш Современник 2009 #2
Шрифт:
– Не обременили бы они вас, тетушка, - сказала мать, вставая и молясь на образ, - покорно благодарю. Я велю фрукты принести.
Она вернулась с няней, несшей корзину с грушами; они принялись обтирать фрукты и укладывать их в плетеную корзинку. Мать вытащила оттуда яблоко и изумленно проговорила:
– Яблоко-то откуда же?
Яблоко было большое, краснощекое, круглое, из сорта "добрый крестьянин".
– Вот искушение-то!
– ахнула в дверях келейница Параскевушка.
– Во всем доме у нас круглого сегодня нет. Грех какой!
Брат густо покраснел и принялся усиленно, со звоном, размешивать ложечкой сахар в чашке.
– Василий, твои штуки! Не звони: не звонарь!
Брат оставил ложечку, и в глазах у него навернулись слезы. Но бабушка сказала:
– Что ты на него, матушка? Это он на завтра меня, старуху, яблочком захотел побаловать. Ишь, яблочек-то какой румяный, будто Васенька. Дайка мне его сюда, Прасковьюшка: я его к себе в комод уберу.
Она приняла яблоко от Прасковьи и унесла в свою келейку.
– Ну, дети, идите с няней, - сказала мать.
– Вон к бабушке гости идут.
Няня отвела нас в келейницкую. Это была маленькая комнатка в два окна, упиравшиеся в монастырскую стену. Угол возле окон был уставлен весь иконами в киотцах, в золотых рамочках, в фольговых украшениях; вербы, с умильными херувимами из воску, были заткнуты за иконами. Горели три лампадки - синяя, зеленая, розовая; к ним подвешены были вощеные яйца в серебряных блестках. На иконах были блеклые венчики из бумажных цветов. К простенкам были стоймя прислонены пяльцы с вшитыми в них одеялами для стеганья - и простыней для строчки. Пяльцы были обернуты в простыни, прикрепленные булавками. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидели две монашки в апостольниках*, старичок монах в полинялой рясе, с редкими седыми волосами, рядом с ним высокий чернобровый мужчина в поддевке из синего сукна. Параскевушка разливала чай, стоя у большого самовара, поставленного подле стола, на табуретке, а другая келейница, молоденькая Марьюшка, подавала чай гостям и обносила их едой с печеньем, вареньем, соленьем, установленной на подносе с рыцарским замком и дамою. Гости потеснились и дали место няне с нами. Помолчали.
– Приехали поздравить бабушку с праздником?
– осведомилась у меня старшая монахиня, с тремя длинными волосками на подбородке, росшими из родимого пятна.
Я потупился.
– Отвечай же матушке, - шепнула мне няня.
* Апостольник - плат, которым монахи покрывают грудь и шею; куколь.
– Да, - сказал я.
– Мы бабушку любим.
– И подобает, - отозвался седой монах, - и подобает не только любить, но и почитать… И почитать, и почитать!
– повторял он, точно обрадовавшись, что напал на это слово.
– И почитать! Мед у вас, мать Параскева, - прервал он сам себя, - дивный: благоухает.
– Кушайте на здоровье!
– В этом году меду благоухание, - ответила монахиня с волосиками.
– Травы цвели превосходно. Мать игумения посылала меня на хутор, на покос. Открою я, бывало, окно, как к утрене вставать, а из окна, от трав, благоухание, будто ладаном росным окажено.
– А я возвращаюсь к слову своему: и почитать! Мать Иринея - дивная старица.
– Мало ныне уж таких, мало, - откликнулась вторая монахиня, худая серая старушка в медных очках.
– Воистину - молитвенница!
– сказала няня.
– Васенька наш, - она погладила брата по спине, - родился болезненный. Почти ничего не ел. Плачет, бывало, плачет, а доктор рукой машет: ничего, мол, не могу, и, наконец, сказал: вы, дескать, денег мне не давайте: я ездить езжу, но в пользу не верую, а
– Никуда не ездит, а тут приехала, - отрезала значительно Параске-вушка.
– Приехала - и прямо к Васеньке идет. Мы за нею. Нет, говорит, я одна побуду. Вы устали, небось.
– Ну, это не спроста. Не "устали", а не спроста, - сказала монахиня в очках.
– Простое ли дело?
– сказала няня.
– Мы за дверь отошли. А она подле него, на колени стала и так-то молилась, так молилась. Мы видим, а она нас нет…
– Ну, это кто знает?
– сказала Параскева.
– Видит, нет ли.
– А потом встала, нас позвала, кажет нам личико Васенькино. Видите, говорит, к здоровью этот сон у него. А у него носик худой, будто у птичон-ка.
– Боюсь, матушка, умрет: барыня это говорит.
– Ах, мать, мать!
– отвечает, - плохо ты смотришь; говорю тебе: видишь, улыбка у него во сне: к здоровью это. Жестко ему здесь лежать, перенесите-ка в детскую, в кроватку. Ишь он ручку откинул.
– А мы было, тетушка, нарочно его под Богом положили здесь… - А я что же говорю: мать, мать, плохо слушаешь: и я говорю: отнеси в кроватку, под Богом - Бог несть бог мертвых, но бог живых… И будто все по-нашему она говорит, а все не наше выходит, не как у нас… Собралась тетушка уезжать и говорит: привозите, говорит, его через неделю в монастырь причащать, к Ивану Предтече.
– Хорошо, - а мы думаем: как повезем? Не пришлось бы в монастырь на кладбище нести…
– Неверие ваше, - сказал монах.
– И что ж, действительно, целый день Васенька спал, а проснулся - кушать попросил. И пошло, и пошло: по фунту, по два в день здоровье вливалось. И причастили мы его в воскресенье, в монастыре, - и вот он у нас, молодец какой! Чтобы не сглазить.
Няня поцеловала Васю. Помолчали.
– Старица!
– сказал монах.
В это время за дверью мягкою скороговоркой произнес кто-то:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
– Аминь, - отвечала Параскевушка, и вошел тот белый мужичок, который клал поклоны подле собора, на кленовой дорожке.
– Егорушка, здравствуй, - сказала Марьюшка.
Все ему обрадовались. Монах стал тесниться - и вытеснил ему местечко возле себя. Но Егорушка не сел, а только рукой дотронулся до места, а сам весело заговорил, потряхивая волосами:
– Я с ним, я с ним!
– и указывал на брата.
Брат не сразу привыкал к чужим людям и молчал при них долго, и няня опасливо посмотрела было на Егорушку. Но брат, сидевший с краю, ближе всех из нас к Егорушке, стал тесниться к ней, - и около него очистилось местечко. Егорушка - и занял его не все. Он полез в карман и, вытянув оттуда кусочек воска, подал брату:
– На-ко птичку, на-ко птичку, малец, - вот поет, вот поет!
– Замечайте, - шепнула няне Параскева, - он неспроста.
А брат, взяв "птичку", - взял со своей тарелки пряник, облитый сахаром, - и подал Егорушке:
– А я тебе пряник!
Монах рассмеялся тут - добрым, старым смехом, удивленным каким-то, и развел руками:
– Ну, что за дитя! Прямо сердце! Простое сердце! На тебе, говорит, пряничек! Это блаженному-то, блаженному…
А Егорушка встряхнул волосами и сказал: