Журнал Наш Современник 2009 #2
Шрифт:
– Зима-то для всех равно, батюшки мои, приходит: и для человека, и для зверя. Всех снег серебрит, а посеребрит, посеребрит, полежит снежок на головушке, - и в могилку.
Она пригорюнилась на минутку, встала со скамейки и перенесла кота на его скамейку.
– Ступай-ка полежи, сударь, а я тебе поесть принесу. Но удивлениям нашим не был еще конец.
Параскевушка открыла ящик бабушкина комода и вынула оттуда тяжелый серебряный портсигар. На крышке портсигара, под слюдою, была миниатюра; на слоновой кости
– Вот какой молодец был сударь-то наш кот!
– сказала Параскевуш-ка, показывая нам портсигар.
– Молодец был и красавец.
– Это Васькин портрет?
– сказал брат.
Он смотрел то на Ваську, то на портсигар и не верил глазам.
– Портрет. Художник писал. По заказу.
– А почему?
Но Параскевушка спрятала портсигар и отрезала:
– Долга песня. Вырастешь - узнаешь.
Ах, это "вырастешь - узнаешь!" Часто мы это слышали - и не было ничего хуже - слышать это от папы, от мамы, от няни, от всех старших.
Почему снят был с Васьки портрет? почему на портсигаре? почему портсигар у бабушки? "Вырастешь - узнаешь!"
Няню мы спрашивали обыкновенно после этих слов: "А когда я вырасту?" - и она отвечала: ‹"›Когда будешь большой".
– "А когда буду большой?" - "Когда вырастешь". Ничего из спрашивания не выходило, но тут было так интересно, так все таинственно: кот седой; кот кашляет - и он же молодой, красками, на портсигаре - что я уж хотел задать Параскевушке вопрос, когда совсем неожиданно отворилась дверь из светлицы, и вошла сама бабушка. Завидев ее, кот осторожненько слез со скамейки и пошел к ней,
тихо мурлыкая. Подойдя к бабушке, он потерся мордочкой о нее, поджал лапки и лег на полу.
– Куда приплелся? Лежал бы, - сказала бабушка. Но тут же заторопилась:
– За вами я пришла, милые, - пойдемте-ка: отец архимандрит благословит вас.
А нам не хотелось идти из бабушкиной комнаты. Столько вопросов хотели мы задать бабушке, а главное, главное - спросить о коте. Но бабушка зорко оглядела нас обоих с ног до головы, оправила на Васе рубашку, провела гребнем по моему непокорному вихру на макушке, посмотрела на наши руки: чисты ли, - и повела нас с собою в светлицу, а кот поплелся недовольно на свою подстилку.
В светлице за столом было полно народу. Тут были мама, отец в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, Анисим Прохорыч с золотой медалью на шее, две-три важных монахини, игуменья с золотым крестом на груди, а поодаль от всех, - с промежутком, - на кресле сидел важный седой монах с длинною бородою, в выпуклых очках, с несколькими крестами на цепочках и на лентах на груди.
К важному монаху подвела нас бабушка, сперва меня, потом Васю, и сказала:
– Вот, отец
дал ее поцеловать. Мы, получив благословение, стояли перед ним, брат рассматривал его ордена, а он, обернувшись к отцу, сказал:
– Божие благословение, Вам ниспосланное, вижу в сих чадах, почтеннейший Николай Иванович…
Отец был простой человек и отвечал просто:
– Бога благодарю, ваше высокопреподобие: ребятки хорошие.
– По молитвам матушки, - продолжал архимандрит, - Бог поможет, и возрастите, и образуете, и утешение получите, яко Иосиф. Чада утешительны к старости…
А брат, любитель и знаток военных отличий и орденов, жаловавший ими щедро своих оловянных и деревянных генералов, смотрел на архимандричьи кресты на орденских лентах, - смотрел и думал и, насмотревшись, прямо и просто спросил архимандрита:
– Вы - генерал?
Я видел, как отец улыбнулся и спрятал улыбку, игумения покачала головой, мама недовольно посмотрела на брата, а бабушка - маленькая и тихая - зашептала что-то брату, и голова у нее тряслась от старости и усталости хлопотного дня.
Архимандрит спокойно и вразумительно отвечал брату:
– Ордена даются, милый мой, не одним тем, кто воинствует оружием, но и тем, кто подвизается в духовной брани…
Брат ничего не понял из этого объяснения и, вероятно, запомнив из всего только одно слово "оружие", простодушно спросил:
– Вы были на войне?
– Не был, милый, не был, - несколько уже досадливо отвечал архимандрит.
– Я не генерал, - и обратившись к матери, сказал: - Простота детская!
Не помню, что ответила ему мать.
Брату было неинтересно дальше спрашивать, и он не любил быть среди незнакомых взрослых, и не знал, можно ли идти ему, или нет; и я не знал, - но пока мама отвечала что-то архимандриту, а тот ей, брат вдруг что-то вспомнил, глазки у него заблестели и, подбежав к бабушке, он громко заговорил:
– Бабушка, бабушка, а что я вас хочу спросить!
– Что, милый?
Старушка с любовью смотрела на него и ждала, а он на минутку потупился и притихшим голоском сказал:
– Бабушка, вы - старица?
Взрослые переглянулись и улыбнулись, старшая монахиня что-то шепнула с довольным видом игуменье, а та - матери, бабушка же закивала головою, с ласковым упреком глядя на брата:
– Нет, милый, я не старица, - я простая старуха, - больная, да старая, да грешная.
Она была смущена и подавлена.
Мама обернулась к нам из-за стола и сказала:
– Поклонитесь, дети, поблагодарите за внимание и идите к няне. А няня была уже в дверях.
В это время - гулко и весело полоснул воздух первый удар монастырского колокола, звавший к вечерне. Все перекрестились.