Журнал Наш Современник №7 (2004)

Журнал Наш Современник

Конечно, Викулов схватился за этот очерк. И последовало предложение сотрудничать. “Каким он, Иван Васильев, запомнился при первой встрече? — вспоминает Сергей Васильевич Викулов. — Чем привлек внимание? Внешне, пожалуй, ничем. Костюм, рубашка, галстук, явно не “выходные”, являли собой образец повседневности, когда память не фиксирует ни “полосочку”, ни “клеточку”, ни цвет…

Лицо — типично русское, скорее округлое, чем вытянутое, нос по-славян­ски мягкий, но не курносый, волосы — темно-русые, густые. Больше запоми­нались глаза — добрые, улыбчивые, бесхитростные — и говор, манера гово­рить. Она была предельно естественной, без малейшего желания “пока­заться”, поважничать — ничего этого не было. Была знакомая мне деревенская скороговорка, подкрепляемая располагающей улыбкой, легким смешком. Увлекшись, он говорил особенно горячо,

что называется, строчил, едва успевая пыхнуть сигаретой, вставленной в мундштук. Доверительность, с какой он открывал свою душу, передавалась и мне, и мы через каких-нибудь полчаса чувствовали себя давними знакомыми и даже друзьями”.

И я, давно зная Васильева по публикациям, встретившись с ним случайно в отделе очерка и публицистики “Нашего современника”, был удивлен его обычностью, простотой. Давно знавшие друг друга по публикациям в “Волге”, “Неве”, по книжечкам, выпускаемым издательством “Советская Россия” в серии “Писатель и время”, в газетах, мы обнаружили, что примерно такими и представляли друг друга, и перешли сразу к разговору о видах на урожай, проблеме невест, бушевавшей и в нашей области, знакомых председателях, гремевших на всю страну.

Тогда я не знал, что Иван Афанасьевич пережил большую семейную трагедию. Его жена Нина Алексеевна, с которой он переехал в Усть-Держу (во многом ради нее), занемогла и умерла — опухоль головного мозга. Не мила стала Ивану Афанасьевичу Усть-Держа. Уехал на зиму в город. Весной навестил свой дом в деревне — нет, не лежит душа. Без Нины Алексеевны все холодно и пусто. “Два часа жег березовые поленца, — записал потом Иван Афанасьевич, — взял бумагу — холодная, положил руку на столешницу — холодная. Чего бы ни коснулся — от всего исходит холод. Книги, берестяной чернильный прибор, деревянный подсвечник, ватный матрац, пуховая подуш­ка — все холодное, настывшее... ... А пробую писать — ничего не получается. Нужные слова не приходят, я их позабыл. Они придут, как только оттает мое застывшее в одиночестве сердце”.

Но куда податься, где отогреть свою душу? Его Верховинино исчезло, родной дом подарил он двоюродному брату. Тот раскатал его и перевез в людное место. Возврата в свою деревню нет. Обменял ржевскую квартиру на квартиру в Великих Луках. Но в городе не то, надо опять найти деревеньку, похожую на Усть-Держу, и хозяйку, какой была Нина Алексеевна. Одному на сухом хлебе, в холостяцком жилье — уже невмоготу.

Встретил одинокую душу — давнюю знакомую, подругу Нины Алексеевны — Фаину Михайловну Андриевскую. Она тоже овдовела, растила сына. Погоревали, открыли друг другу душу. Пришли слова грубоватые, но, наверное, необходимые: ты — головешка, я — головешка, двум головешкам легче гореть. А Фаина Михайловна все понимает. Легче работается в деревне? Согласна. Давай поедем в деревню.

Он в Великолукском районе исколесил дороги, навестил все уютные места. Приглянулось село Борки, что раскинулось на берегу круглого, будто тарелка, озера. И леса в обхват села. Вот и решился известный писатель-очеркист вновь сдать экзамен на сельского жителя, осесть на сей раз в Псковской области. Потом он напишет: “Есть на Верхней Волге село Борки, известно тем, что здесь родился и умер поэт и драматург Владислав Озеров (1769—1816), автор трагедий “Эдип в Афинах”, “Фингал”, “Дмитрий Донской”, “Поликсена”. Историки театра отмечают, что именно в исполнении женских ролей трагедий Озерова — Антигоны, Моины, Ксении, Поликсены — расцвел талант замечательной русской актрисы Екатерины Семеновой. Помните, у Пушкина:

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

C младой Семеновой делил”.

Живописное село привлекло живописцев. Поселился под Борками московский художник Анатолий Петрович Тюрин. Бывший председатель здешнего колхоза Сергей Романович Ильин и художник Тюрин в залах озеровского дома решили открыть картинную галерею и колхозный музей. Крупные московские художники отдали свои картины.

Конечно, Иван Афанасьевич с Фаиной Михайловной подключились к созданию культурного центра. Роль интеллигенции на селе — учителей, врачей, агрономов, инженеров — очень интересовала Васильева. Поднять бы всю эту силу для того, чтоб городская культура пришла на село. Об этом он обстоятельно и взволнованно напишет позднее.

А пока надо хоть немного обжиться. Плотники подняли венцы сруба, крышу, навесили двери, окна, а уж нутро он обихаживал сам. Руки просились к топору, пиле, рубанку. С Усть-Держи не брался за них. И теперь махал топо­ром, ширкал пилой, а неподалеку — заветная тетрадь. Когда работаешь, приходят неожиданные мысли и редкие слова, рождаются темы новых очерков.

О чем только не писали очеркисты в те годы! Я caм, заразившись от Ивана Васильева дотошным познанием села, писал о брошенных, заболотившихся лугах, о трагедии дальнего сиротского поля с хилыми всходами, необхо­димости возродить забытые отрасли — коневодство, пчеловодство, овце­водство, о давней боли северных областей — несносных дорогах, которые разрушал современный тяжелый транспорт. Тогда тема эта считалась запретной, потому что дороги были дороги, но ведь бездорожье-то еще дороже. Удалось обо всем этом написать. И радовало то, что все эти выступления находили отклик не только у читателей, засыпавших нас своими письмами, но и у руководящих людей — в районах и в областях. Ивана Василье­ва отличало то, что он знал не только экономическую сторону проблемы, но и стремился показать психологический аспект. Был он придирчив к себе и, чтобы удостовериться в правильности выводов, отправлялся вновь и вновь по милым сердцу местам — Псковской и Калининской областям. “Летом семьдесят восьмого я объехал верховья Волги, Днепра, Западной Двины, Великой, Ловати, Шелони — весь край истоков — Валдайскую возвышенность со специальной целью: собственными глазами посмотреть, что с землей”.

Зарождался новый цикл очерков в защиту пашни, русской хлебной нивы. Даже одно название тем говорит о широчайшем диапазоне разговора по душам, который вел Иван Васильев с читателями всех категорий — селянами и горожанами, средним руководящим звеном и председательским корпусом. Пробуждая сердечное сочувствие к деревне и ее жителям, давал он ответы на вопросы, как решить закавыки, как вернуть людей в деревню, сделать там сносной жизнь.

Передо мной изданная в 1981 году в “Современнике” обстоятельная книга Ивана Васильева “В краю истоков”. Вот раздел “Коренные и приезжие” — это о людях, живущих в деревне, и о специалистах, приезжающих в нее строить, проводить мелиорацию, о шефах с заводов и институтов, о дачниках. Или — “Трудная должность — рядовой”. Это о том уровне ведения хозяйства, которого достигли колхозы и совхозы к концу 70-х годов. Тоже проблема на проб­леме. Но в людях было активное желание решить, расшить узкие места, выйти из тупиковых ситуаций.

Сравниваешь с сегодняшним положением деревни и думаешь: все-таки был подъем, были силы для него и были люди, замечательный председа­тельский корпус. Они изучали ситуацию, видели выход и достигали успеха.

Таких книг, как эта, вышло у Ивана Васильева с добрый десяток, и все они расходились так же быстро, как детективы и бестселлеры. Но читатель был иной — серьезный, думающий, болеющий за деревню.

Раздумья о жизни и людях Великолукского района Псковской области задевают и вологжан, и вятичей, и архангельских, и калининских жителей, потому что проблемы не частные, а общие. А в ходе раздумий не преминул Иван Афанасьевич упрекнуть братьев-газетчиков, от которых никогда себя не отделял, хотя был членом Союза писателей, прозаиком с именем, и писателей: “Мне кажется, беда нашей “деревенской” публицистики в поверхностности изучения жизненных явлений и прямолинейности предла­гаемых решений, — замечает он. — Потакая нетерпеливому читателю, жажду­щему от писателя ответа, что же делать, мы торопимся, схватываем лежащие на поверхности факты и, не шибко владея диалектическим методом исследо­вания, выдаем скороспелки... Между тем жизнь все усложняется и “прямых” решений становится все меньше. Пожалуй, их уже не осталось”.

А вот слова, адресованные любителям реформ и сселений: “Отчего же так невзлюбили малую деревню? Чему стала она помехой? Экономике? Едва ли, ибо экономика стоит на земле, как дом на фундаменте, а земля еще не подписала приговора малодворке, наоборот, каждый клочок ее просит человеческих рук. Зуд чиновного реформаторства овладел нами, нам прямо-таки невтерпеж ломать и переделывать. Оторвавшись от живой жизни, высидим в кабинете идейку — и ну скорее претворять, не спросив, не убедившись, овладела ли идейка умами людей. Прожектерство — так назы­вается причина “нежаления” малой деревни, оставляющая заслуженных стариков, гордость колхозной деревни, без внимания и заботы общества и пере­ложившая эту заботу целиком на детей и внуков, сделавшая ее частным делом”.