Журнал Наш Современник №8 (2001)
Шрифт:
Руки роняют тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадется как тать.
Я дописать не успею.
Руки, роняющие тетрадь, безусловно, принадлежат палачу: тетрадь ему не интересна, поэт, вернувшись домой, на Родину, сложил немного песен. Руки, ощупывающие шею жертвы, проверяющие — жива ли? — тоже его руки. А утро, крадущее жизни и песни, это час их мессы — черной, которую Цветаева не оценила по достоинству.
* * *
...Ее обнаружили повешенной в сенцах одной из изб захолустной Елабуги, причем очевидцам показалось странным,
Даже в том, что никто не хотел вынуть ее из петли, было нечто ужасное. Неужели отзвуки преступления, совершенного утром 31 августа 1941 года, останавливали участников уже посмертной драмы сделать самое необходимое?
Вся хронология событий жизни Цветаевой, зафиксированная теперь трудами многих и многих исследователей, навевает мысль о предрешенности случившегося с ней. В унисон друг другу биографы объясняют: не могла не вернуться на Родину, не могла не поехать в Елабугу, не могла... не покончить счеты с жизнью. Но, судя по всему, Цветаева была неспособна на такой финальный поступок. Это скорее удел людей одержимых или бесноватых. Она же была — растерянной и смирившейся...
Татарский критик и литературовед Р. Мустафин побывал в Елабуге летом 1964 года. Вот какой итог подвел он своим поискам: “...ни в отделении милиции, ни в районной больнице, ни на кладбище, ни в других учреждениях, несмотря на тщательные поиски и статью в елабужской районной газете, не нашлось никого, кто бы помнил трагический случай в августе сорок первого. Анастасия Ивановна (Цветаева. — Л. С. ) обнаружила запись от 31 августа о похоронах М. И. Цветаевой, сделанную рукой Георгия, и аналогичную запись в милиции и в паспортном столе. Но когда я пошел по этим учреждениям, не было уже и этих записей.”
Поистине, Елабуга — город мистический, умеющий хранить тайны.
* * *
В год 100-летия со дня рождения Цветаевой прошла молва о том, что священник одного из московских храмов отслужил панихиду об упокоении рабы Божией Марины. Надо думать, он знал, что делал. Вопрос в другом. Как всегда — в попытке истолковать свершившееся через интуитивный опыт, который так убедительно являет поэзия Цветаевой.
Если некий иерей взял на себя этот грех против Бога, как совершенный в состоянии острого душевного приступа, то никакие мы, современники, ему не судьи. А если греха и вовсе не было? Если Душа, именовавшаяся в миру Мариной, — сомневавшаяся, заблуждавшаяся, согрешавшая и страдавшая, жаждала упокоения все те годы, что была пригвождена к позорному столбу самоубийцы, и взывала к православным русским людям, единственным, кто и мог доставить ей эту радость через церковную молитву...
Не та ли Душа — христианка выдохнула некогда в эфир молитвенное и покаянное свое письмо, которое поэт Цветаева лишь записала на вековых скрижалях:
Закинув голову и опустив глаза,
Пред ликом Господа и всех святых — стою.
Сегодня праздник мой, сегодня — суд.
Сонм юных ангелов смущен до слез.
Угрюмы праведники. Только Ты,
На тронном облаке, глядишь, как друг.
Что хочешь — спрашивай. Ты добр и стар
И ты поймешь, что с эдаким в груди
Кремлевским колоколом лгать нельзя.
И Tы поймешь, как страстно день и ночь
Боролись
В ворочающей жернова груди.
Так, смертной женщиной — опущен взор,
Так, гневным ангелом — закинут лоб —
В день Благовещенья, у Царских врат
Перед лицом Твоим — гляди! — стою.
А голос, голубем покинув грудь,
В червонном куполе обводит круг.
И.Кириллов • Границы мира (Наш современник N8 2001)
Илья Кириллов
ГРАНИЦЫ МИРА
О прозе Михаила Ворфоломеева
Отчаянье я превратил в игру...
Г. Иванов
Многие знают его как драматурга. Владимир Бондаренко в книге “Реальная литература. Двадцать лучших писателей России” посвятил Ворфоломееву статью именно как драматургу. Кстати, Ворфоломеев родился в Иркутской области, недалеко от того места, где родился Александр Вампилов. Иркутская земля дала русской литературе еще двух крупных писателей: Леонида Бородина и Валентина Распутина. (Из другой области культуры: в поселке под Иркутском родился всемирно известный танцор Рудольф Нуриев.)
Я не знаю, много ли написано Ворфоломеевым, опубликовано — очень мало. До сих пор крупнейшей публикацией остается прозаический цикл “Душа затосковала” в 1990 году в журнале “Наш современник”. Две-три публикации в журналах “Москва”, “Слово”, “Реалист”. Несколько газетных публикаций... Я не являюсь безусловным поклонником творчества Ворфоломеева. Когда-то в печати пришлось достаточно резко отозваться о его декоративной повести “Куст шиповника”, с тех пор мое мнение о ней не изменилось. (В повествовательном жанре он работал и ранее: если не ошибаюсь, в 1986 году он выпустил сборник повестей “Круги”, а затем еще в журнале “Московский вестник” повесть “За стеклом”.) С другой стороны, среди полутора-двух десятков рассказов можно отобрать несколько, которые будут достойны самой взыскательной антологии. Лучшие его вещи: “Париж”, “Сумерки”, “Напиши маме...”, “Путь дальний” — не стыдно включить под одну обложку с рассказами “Во сне ты горько плакал” Юрия Казакова, “Уроки французского” Валентина Распутина, “Худая трава” и “Чистый понедельник” Бунина, “Судьба человека” Шолохова.
Михаил Ворфоломеев родился в 1947 году, то есть принадлежит фактически к первому послевоенному поколению. В современной литературе его поколение представляют такие писатели, как Виктор Ерофеев, Вячеслав Пьецух, Анатолий Королев... У каждого из них довольно громкое имя, но любопытно, что их известность постоянно подогревается критикой или самими писателями, которые с подчеркнутой регулярностью публикуют свои новые произведения, а в промежутках между ними — бесконечные рекламные анонсы, интервью, статьи и пр. В сущности, это и создает ощущение их деятельного присутствия, их значимости. У Михаила Ворфоломеева совершенно другой стереотип поведения в литературе. Ворфоломеев как будто несколько небрежен к формальной стороне литературного дела: регулярности публикаций, необходимости “светиться” и пр. Но тексты того же В. Ерофеева или А. Королева нередко еще в прочтении рвутся на клочки в сознании — в силу своей синтетичности, притом синтетичности зачастую неудачной. А герои ворфоломеевских рассказов живут в памяти, не изгладились сюжеты многолетней давности. Может быть, потому, что он, не соблазнившись ярко-дешевыми постмодернистскими темами и приемами, в творчестве своем сохранил верность классической традиции и в ее рамках художественному исследованию темы России. Притом в основной своей творческой сути это писатель очень зоркого взгляда. Он пишет, пристально всматриваясь в современный облик России, и в его прозе соединяются боль, негодование, иногда — отчаянье, редко — суровое восхищение.