Журнал Наш Современник №9 (2002)

Журнал Наш Современник

С фактически-исторической точки зрения он ошибался: “русские обряды ближе к ранневизантийским, чем греческие, поскольку греки следовали относительно новому уставу, а в России сохранился и преобладал устав более древний”1. Но в данном случае дело не в том, прав ли Никон как историк-библиофил; дело в самом механизме противопоставления надэтнического цивилизационного текста и местной этнической традиции. Почему уже тогда, еще до появления “царя в немецком платье” носители большой традиции способны были выступать как безжалостные погромщики малой — в этом заключена какая-то тайная драма нашей культуры. Драма превратилась в трагедию, когда на трон сел реформатор, противопоставивший местной народной традиции уже не текст собственной, православной цивилизации, а, по сути, иноцивилизационный, западноевропейский текст-образец. Как известно, западный модерн родился от встречи средневековой западной (“латинской”) цивилизации с античностью. Средневековая культура была деревенской; филология ренессанса открыла античность как культуру городскую, “полисную”. Опираясь на это открытие, Западная Европа сама вытащила себя за волосы из средневековых “захолустий” в модерн.

В принципе, такой путь не был полностью противопоказан и русской культуре. В греческой античности она могла снова отыскать себя. В известном смысле Платон ближе православию, чем католицизму, а текст Фукидида, посвященный Пелопонесской войне, на Руси мог бы читаться как более “биографический”, чем в Западной Европе.

Но настоящей реконструкции “своей” античности на Руси так и не произошло. Путь от святой Руси к России-империи пролег не через реконструкцию своей собственной православно-византийской традиции, а через насилие вестернизации. Между петровскими реформаторами “немецкого образца” и русским право­славным народом

пролегла настоящая пропасть. С тех пор и по сей день реформаторы в России болеют презумпцией недоверия к почве, к национальной традиции и ее носителю — народу. У нас до сих пор не решен вопрос о статусе славянофилов: кто они такие. “Почвенники”, противопоставляющие большому бюрократическому государству и всем его “текстам” малую народную традицию, или “цивилизационщики-фундаменталисты”, противопоставляющие свою большую надэтническую традицию — православную — чужой цивилизационной традиции, узурпаторски разместившейся на нашей святой земле.

В России так и осталась не проделанной колоссальной важности работа — по реконструкции собственного (восточно-христианского) цивилизационного текста и реинтерпретации всех общественных практик с позиций этого большого текста. Речь идет о тех процедурах, которые на Западе впервые философски обобщил Э. Гуссерль в своей теории “феноменологической редукции” — вынесения за скобки всех “наносов опыта” для возвращения к “первичной реальности”.

История нашего существования есть одновременно и история нашего пленения опытом неудач, предрассудками, стереотипами. Обращение к первич­ному (аутентичному) тексту своей собственной цивилизационной традиции — это возвращение из плена в ситуацию первичных выборов и первичных решений. В этом пункте решающим для судеб нации является различие двух способов вынесения за скобки не устраивающего нас настоящего: посредством анамнезиса-припоминания нас самих — когда мы еще были “подлинными”, или посредством мимезиса — подражания другим, что означает применительно к нам самим, что подлинными мы никогда не были. Вот в чем могло бы состоять действительно различие между западнической и славянофильской партиями нашего общества: дело не в том, что одни требуют решительных изменений, а другие якобы довольствуются тем, что есть; дело в том, что одни критикуют настоящее, постулируя присутствие нашего подлинного исторического “я”, к которому мы должны вернуться как стартовой позиции новейшего реформирования, а другие не предполагают ни в нашей душе, ни в нашей духовной истории никакой подлинности — одно только “проклятое прошлое” господ и рабов, безжалостных палачей и тупо бессловесных жертв. Петр I как первый западнический реформатор — фигура переходная, несущая на себе непроговоренное влияние традиции. Если бы он был достаточно последователен, его бы отношение к русскому народу мало чем отличалось от отношения современных правящих западников. Если цивилизационный анамнезис-припоминание собственной великой традиции бессмысленен по причине отсутствия такого, то одно из двух: русский народ нужно или полностью переделать в другой “исторический материал”, или помочь ему как “педагогически безнадежному” поскорее исчезнуть с исторической сцены. Петр I переделывал и физически истреблял, но и в переделывании и в истреблении был не до конца последователен, ибо не проговорил для себя самого некие предельные условия своего реформационного эксперимента. Во многом он оставался нерефлектирующим наследником русской истории и культуры, сохраняющим сыновье нерассуждающее чувство. Инициаторы большевистского переворота 1917 года были первыми в русской истории реформаторами, которые сыновьих чувств уже не имели вовсе. Для них Россия уже выступила как чистый объект преобразующей воли, ценный уже не сам по себе, а исключительно ввиду результатов, которые предстоит получить. Ни история, ни география, ни культура “этой” страны их уже ни к чему не обязывали: они ценили не Россию, а социализм, который они внедряли в Россию. Они недрогнувшей рукой подписали Брестский мир, потому что им важнее была не целостность страны как таковой, а лишь то пространство, в данный исторический момент пригодное для социалистического эксперимента. Подобно современным демократам, они готовы были бы и на превращение России в “маленькую Швейцарию”, и только политический реализм, вскормленный опытом гражданской войны, подсказывал им, что в качестве правителей такой “маленькой Швейцарии” они вряд ли способны уцелеть в условиях беспощадной драки. Большевики стали первой партией, для которой Россия как таковая не представляла никакой самостоятельной ценности: ее могли ценить лишь в той мере, в какой она способна была стать социалистической. 70 лет спустя придет другая партия, которая выставит свое условие лояльности: ценить Россию лишь в той мере, в какой она способна стать “демократической”. Именно подозрение в том, что российское большинство имеет не социалисти­ческую, а “мелкобуржуазную” природу, вызвало известную русофобию Ленина и перерастание большевистской войны с “эксплуататорским меньшинством” в войну с крестьянским большинством . Соответствующие подозрения новых правящих демократов — в том, что российское большинство имеет общинную и авторитарно-тоталитарную природу вместо частнособственнической и либе­рально-демократической, объясняет неприкрытую русофобию правящего меньшинства и его готовность опираться в борьбе с большинством на внешние силы. Идущие к нам с Запада “великие учения” меняются по законам инверсии — из одной крайности в другую; постоянным является неприкаянность русского народа, каждый раз оказывающегося на подозрении. Тайны этой неприкаянности до сих пор не разгаданы. Можно поставить вопрос о том, что здесь относится к общим закономерностям эпохи, а что остается загадочным казусом русской истории. Если под модерном понимать переход от условий бытия, являющихся заданными для личности, к условиям, которые является итогом ее сознательного выбора, то приходится признать, что “иррациональная” — нерассуждающая — привязанность к своей стране и народу являются пережитком досовременной психологии и морали. Это не снимает другого вопроса: способен ли в принципе человек жить как целиком рассудочное существо, всему выставляющее оценки по сугубо рациональным критериям? Если так, то вскорости должны исчезнуть “иррациональные” чувства мужчины и женщины, родителей и детей, братьев и сестер вместе с законами эмотивной сферы как таковой. Несомненно, известная преданность национальных элит на Западе своим странам является “традицио­налистской чертой”, которую они сохранили в значительно большей степени, чем современная российская элита. Эта привязанность может быть “рационали­зирована” в психоаналитическом смысле — то есть обоснована и оправдана постфактум на языке прогрессизма, на котором выражает себя специфическая идейная “любовь по расчету”: любят свою родину за то, что она “самая передовая”, самая богатая, самая демократическая и т. п. В той мере, в какой эти критерии в самом деле овладевают сознанием, любовь итальянцев, испанцев, португальцев и других заведомо не самых передовых наций к своей стране можно признать более надежной, чем соответствующее чувство самых передовых. Первые еще сохранили способность к иррациональному переживанию своей идентичности как чего-то самоценного, тогда как вторые олицетворяют окончательную победу прогрессистской идеологической расчетливости. Что касается России, то с нею уже все ясно: расчетливые ее по-настоящему никогда не полюбят, ей остается только уповать на любовь нерасчетливых. Момент истины наступил сегодня. Еще советский патриотизм включал роковую неясность: любил ли советский человек свое социалистическое отечество за то, что оно самое передовое и могучее и указует путь всему человечеству, или это чувство заключало в себе известные “пережитки” старой жертвенно-нерассуждающей любви. Сегодня прогрессисты, дружно перешедшие из коммунистического в либеральный лагерь, в полном соответствии с идеологической расчетливостью — когда ценят и любят только передовых, обречены не любить Россию, ибо по либерально-демократическим и “рыночным” критериям передовой и даже среднего уровня страной она явно не является. Это — момент истины, но не последний, не высший момент. Последний момент впереди и открывается он в логике начавшейся мировой войны. Как поведут себя прогрессисты, когда наконец поймут, что США — их образцовая страна-гегемон, демократический наставник всего человечества, является безжалостным и беспардонным агрессором, расчищающим себе жизненное пространство за счет других стран и в первую очередь — за счет России? Поменяют ли наши авангардные группы общества свое идеологически расчетливое отношение к собственной стране, пытаемой по очередным критериям “цивилизованности”, на старый нерасчетливый патриотизм, который и спасал Россию в трагическую годину? Или их прогрессистское “осовременивание” окончательно, а следова­тельно, окончательно их превращение в партию либерально-демокра­тических компрадоров, готовых сдать свою страну в решающий момент?

То, как они проявили себя во внутренней политике, по-настоящему

настораживает. Самоназвание правящего блока в качестве “центристского” — чистый обман. Центристы должны были бы сочетать рыночные реформы с политикой социального государства, щадяще относящегося к местному населению. Наши реформаторы отвергли социал-демократизм и центризм в пользу социально убийственного радикал-либерализма не столько по причине своей идеологической зависимости от Запада, то есть в качестве адептов “чикагской школы” как новейшего прогрессистского образца, сколько по причине своего культур-антропологического “пессимизма”: они решили, что с таким человеческим “материалом”, каким является русский народ, настоящей демократии, как и настоящего рынка построить нельзя. Поэтому они освободили от любых возможных помех социал-дарвинистский механизм “естественного отбора”, не оставляющий шансов национальному большинству нашей страны. Зададимся вопросом: как поведут себя те самые господа, которые не верят в добротность “человеческого материала” “этой” страны? Не решат ли они в некий роковой “момент “Х”, что мировая война является в принципе таким же механизмом глобального естественного отбора, как и мировой рынок? В борьбе мирового рынка с их собственной нацией они оказались на стороне рынка. На чьей стороне они окажутся в решающий момент борьбы мирового гегемона с их собственной нацией?

4. Судьба русской духовной традиции

как великого суперэтнического текста

То, что рано или поздно, следуя законам развития модерна, класс интеллек­туалов будет идентифицировать себя не столько с народом, сколько с текстом, представляющим “прогресс” и “современность”, сомнений быть не может. В конце концов культурно-историческое призвание интеллигенции как раз и состоит в том, чтобы привить на местную почву великую суперэтническую (письменную) традицию и так выстроить систему национальных приоритетов, чтобы супер­этнические универсалии стояли в национальном сознании на первом месте. Однако по этому критерию у нынешних западников нет оправдания. Ведь никто не сможет отрицать тот факт, что величайшие гении нашей национальной культуры — от Пушкина до Достоевского и Толстого — являются не почвенниками , а классиками , не только сформировавшими богатейшие по содержанию супер­этнические (универсальные по значению) тексты, но и сообщившими этим текстам неповторимую интеллектуальную, моральную и эстетическую убедительность. Просвещенческие тексты XVIII века в России носили следы умозрительного конструктивизма, напоминающего рационалистическую умышленность самой петровской империи и ее столицы — Петербурга. Пушкин потому и стал национальным гением, что ему удалось примирить противоположности: просве­щенческому универсализму сообщить достоверность народного переживания, а народному чувству и опыту — просвещенческую логическую убедительность и ясность. Язык Пушкина — это язык, в котором с равной свободой местное переводится на общечеловеческое, а общечеловеческое — на местное.

Пушкину принадлежит еще одно чудо. Этот светский человек, почти эпикуреец в некоторых гранях своего мироощущения, так вписал изъяны, драмы и трагедии национальной жизни — а они в России велики, как нигде — в логическую и метафизическую структуру человеческого бытия в мире, что казавшиеся неизбежными “инфантильные” чувства обиды и зависти (известное rassentiment) преобразуются в зрелое, “взрослое” чувство своей неповторимой судьбы, испытания которой надо нести с достоинством. Пройдет всего два-три десятилетия, и элитарным, а затем и массовым сознанием завладеют теории классовой обиды, все изъяны бытия объясняющие ясно, просто, а для обиженных — еще и комплиментарно. Станет формироваться человек, с инфантильным нетерпением ожидающий счастливого “конца истории”, ибо настоящие тяготы истории ему уже кажутся не по силам. Мироощущение Пушкина было совсем другим — значительно более близким интуициям “народного сознания”, чем “великим учениям” французского просвещения и других уже зарождающихся при его жизни мифам, потакающим интеллигентскому нетерпению. Пушкин не учил долго­терпению, но учил достоинству. А достоинство есть высочайшее из экзистен­циальных искусств, даваемых человеку: это искусство распознавать тот самый момент, когда терпение из достоинства превращается в порок раболепия, как и тот момент, когда нетерпение превращается из нравственно законной вспыльчи­вости оскорбленного чувства в истерическую впечатлительность. Последующее засилье великих учений воспитало поколения невротиков, то и дело подталкивающих национальную историю к заветной счастливой развязке, а в результате получающих неслыханные исторические срывы и трагедии.

Загадка “великих учений” в том, что они, в отличие от великих мировых религий, дают легитимацию не лучших, а худших человеческих чувств. Создается нешуточное впечатление, что энергетика прогресса, в отличие от энергетики религиозного нравственного усовершенствования, питается не лучшими, а худшими из человеческих эмоций. Марксизм легитимировал классовую зависть и ненависть; ленинизм в 1917-м — военное дезертирство, позволив трусам, капитулянтам и мародерам выступать в роли тех особо “классово сознательных”, которые раньше всех почувствовали, что пора превращать трудную и опасную войну с грозным внешним противником в более легкую и многообещающую “войну с эксплуататорами”.

Новое либеральное учение легитимирует повальную коррупцию, гражданскую безответственность, стяжательские инстинкты и даже прямое национальное предательство с помощью идеологии безграничного индивидуализма и “морали успеха”.

Мы должны в этом свете оценить великую русскую литературу XIX века как культурно-исторический и духовный феномен, альтернативный идеологическим “великим учениям”. Начиная с Гоголя все наши национальные гении уже вполне сознательно и целеустремленно борются с заразой “великих учений”, подрывающих духовное здоровье нашей слишком впечатлительной нации. Антагонизм между идеологическими “великими учениями” и русской национальной классикой — вот еще один фактор, объясняющий идеологически зараженную ненависть к русской культуре.

Пора заново поставить вопрос о русской свободе, ибо после либеральных истолкований этого вопроса смута и дезориентация охватила головы многих. Бесспорно, русская свобода связана с физическим пространством России и с ее литературным пространством. О соизмеримости этих двух пространств говорил в свое время Бердяев: о том, что русская литература проклинала русскую империю и одновременно жила ее масштабами, не могла без нее. Сначала несколько слов — о нашем физическом (географическом) пространстве. Здесь американцы могли бы нас понять: ведь тема отодвигаемого фронтира — расширяющихся границ как гарантий исполнения “американской мечты” — есть важнейшая тема американской культуры. Сегодня, когда американская свобода получила новое гегемонистское звучание, по-новому звучит и тема территории. Мы привыкли к американским заявлениям по поводу того, что они — самая свободная нация в мире. Но сегодня, в однополярном мире, эта претензия звучит иначе: американцы имеют право быть единственной свободной нацией в мире — остальные признаются в этом отношении еще несовершеннолетними и нуждающимися в американской опеке. И новая американская ревность к российской территории — это не только ревность новых колонизаторов, собравшихся прибрать к рукам дефицитные ресурсы планеты. Это еще и ревность к русской свободе, связанной с огромностью нашего “имперского” пространства. Объявление любого региона Земли зоной американских национальных интересов есть, несомненно, посягательство на суверенитет всех других народов и на их свободу. А поскольку русская свобода, во-первых, уже получила смысл исторической альтернативы американским трактовкам свободы и, во-вторых, каким-то интимным образом связана с огромностью российской территории, то на сознательном уровне американские гегемонисты ревнуют к богатству российской территории, на подсознательном — к соперничающей с ними российской свободе.

Однако, чтобы раскрыть глубинный смысл русской свободы, надо все же обратиться не к географическому пространству России, а к пространству русской литературы. Здесь мы имеем особую “империю духа”, в самом деле не знающую никаких границ. Русская литература, с тех пор как она оформилась в особую духовную систему, уполномочивает русского человека постоянно обсуждать, активно вмешиваться во все мировые вопросы. Здесь — настоящая тайна нынешней американской русофобии. Современная американская культура отличается большой этнографической терпимостью — это диктуется реалиями полиэтнического общества, в котором “плавильный котел” давно уже отключен. И по этим критериям “нового этнизма” нам вполне простили бы нашу специфику. Если бы русский народ заявлял о себе сугубо этническим образом, персони­фицируясь русоволосым улыбчивым типом, опоясанным кушаком и с шапкой набекрень, все было бы “о’кей”. Но в качестве типа не этнического, а всемирно-исторического, по-своему ставящего все великие мировые вопросы, он для современной Америки совершенно неприемлем — посягает на западную монополию истолкования судьбоносных вопросов вообще, и американскую — в особенности. Действительно, русская классическая литература создала особое глобальное пространство, где на примере русских вопросов обсуждаются вопросы вселенские. Причем обсуждаются с нигде не виданной степенью свободы .