Журнал «Вокруг Света» №04 за 1963 год
Шрифт:
Развинтилась гайка на рукоятке газа, приходится держать ее в руке. До чего ж неудобно!
Это может быть и течь.
Так вот, по одышке, по расшатавшимся зубам, по седым волосам замечаешь вдруг, что все тело разом состарилось. Лишь бы дотянуть до земли.
Земля приносит успокоение своими красиво вырезанными полями, геометрическими лесами и деревнями. Летчик ныряет, чтобы как следует посмаковать ее. Там, наверху, земля была голой и мертвой; самолет снижается — и она одевается. Вновь видна обивка лесов, волнами выступают горы и долины: земля дышит. Гора, над которой он пролетает, вздымается, словно грудь
Мотор-то тянет будь здоров! Шумы, которые он слышал? Ерунда. Так близко от земли ничего не страшно.
Он скользит по изгибам долин, прижимается к ним, как лезвие к точильному камню, хватает, тянет к себе простыни полей, бросает их позади, чиркает по верхушкам тополей, увертывается и иногда только легонько отстраняется от земли, как борец, когда хочет сделать вздох поглубже.
Он летит над стеклянной крышей завода, где уже горят огни, над парком, где уже совсем темно.
Навстречу ему из бездонного горизонта несется поток земли, таща на себе крыши, стены, деревья.
Посадка приносит разочарование. Поток воздуха в лицо, рокот мотора и давящая тяжесть последнего виража сменяются тихим аэродромом, где люди задыхаются от жары. Плакатный пейзаж: ярко-белые ангары, ярко-зеленая трава, слишком ровно подстриженные тополя, тихая провинция, из голубеньких самолетиков «Париж—Лондон» вылезают юные англичанки с ракетками под мышкой.
Он тяжело сползает на дно кабины. К нему бегут: «Блестяще! Блестяще!» Офицеры, друзья, зеваки. Внезапная усталость сдавливает ему плечи. «Погодите, мы поможем вам...» Он опускает голову, разглядывает свои вымазанные в масле руки и чувствует себя до отчаяния трезвым.
* * *
Он — всего лишь Жак Берни, одетый в куртку, пахнущую камфарой. С трудом двигая онемевшим, негнущимся телом, он опускается в углу за один из аккуратно расставленных столиков и спрашивает, что у них там осталось от жалкого меню.
— Алло... это ты?
Идет проверка дружеских чувств. Там восклицают, поздравляют его:
— С того света? Молодец!
— Конечно... Когда я увижу тебя? Сегодня, как назло, все они заняты. Завтра? Завтра они идут играть в гольф, но он может пойти тоже. Не хочет? Ну тогда послезавтра, в восемь.
Он, инструктор в группе курсантов авиашколы, завтракает в единственной забегаловке недалеко от поля. Рядом несколько унтеров пьют кофе, разговаривают.
«У них настоящая профессия. Я люблю этих людей».
Они говорят о том, что полоса вся в грязи, что груз был доставлен в целости, потом о сегодняшнем случае.
— На ста метрах вдруг течь в картере. Ну, все, думаю, крышка. Сесть абсолютно некуда... Гляжу, сзади двор какой-то фермы. Была не была, разворачиваюсь и раз — носом в кучу навоза...
Смеются.
— Просто повезло, — рассказывает аджюдан, — машина зацепилась за стог сена, меня на него и закинуло. Ищу своего лейтенанта, как-никак начальство.
А он уже пристроился за скирдой... Полные штаны радости!
Берни думает: «Другие на этом свернули себе шею, а для этих просто случай на работе. Я очень люблю их рассказы, сухие, как странички рапорта. Я люблю этих людей, люблю не потому, что они, как и я, летчики. Нет, просто среди них всегда можно оставаться самим собой».
— Расскажите о своих впечатлениях, — обычно просят женщины.
Берни медленно идет по бульварам, просачиваясь сквозь толпу. Кажется, он сталкивается со всеми прохожими. Некоторые лица причиняют ему боль, напоминая об отдыхе, о покое. Надо пойти за этой женщиной, пойти за ней, и жизнь потечет спокойно... спокойно... Лица иных мужчин отдают трусостью, и тогда он чувствует себя сильным.
Тяжело ступая, входит он в дансинг, не сняв в этой компании сосунков своего толстого, как у полярника, пальто. Жизнь их начинается лишь ночью, за оградой; они копошатся, похожие на пескарей в аквариуме, любезничают, танцуют, пьют у стойки. Он единственный здесь с ясной головой, и он устал, будто весь день ворочал ящики; ноги с трудом несут тело, мысли тяжело сталкиваются в голове. Он идет мимо столиков к свободному месту. Парни отшатываются, пропуская его. Глаза женщин, встречая его взгляд, тотчас же гаснут и уходят в сторону. Так же ночью при обходе постов, по мере того как он приближался, у часовых гасли, выпадая из пальцев, сигареты.
— Курсант Пишон?
— Я.
— Раньше летали?
— Нет.
— Полетите со мной. Для первого раза будете только смотреть.
Садятся. Обшарпанный механик из взвода обслуживания с невыразимой ленью закручивает пропеллер. Ему остается тянуть лямку еще шесть месяцев и семь дней: сегодня утром он как раз нацарапал эти цифры на стенке в клозете. Это, он подсчитал, равно почти десяти тысячам оборотов винта. Никуда не денешься.
Курсант смотрит на голубое небо, на глупые деревья, на стадо коров, ощипывающих взлетную полосу. Инструктор надраивает рукоятку газа: он любит, чтоб она блестела. Механик считает круги — сколько энергии уходит зря, уже двадцать два! «Надо, пожалуй, прочистить свечи». Это дает механику возможность поразмыслить еще немного.
Мотор, доложу я вам, такая штука: когда взбредет ему в голову, тогда и заводится. Лучше не смотреть. Тридцать, тридцать один... Мотор заводится.
Слова «опасность», «героизм», «опьянение воздухом» перестают существовать для курсанта.
Самолет летит; курсант думает, что они еще на земле, и вдруг замечает под собой крышу ангара. Резкий ветер опаляет щеки, он напряженно вглядывается в спину инструктора.
Боже! Что случилось? Падаем! Земля опрокидывается влево, вправо. Пишон впивается в стенки кабины. Где же аэродром? Впереди только лес, он стремительно приближается, полотно железной дороги, повисшее почему-то сбоку, небо... И вдруг поле, ровное, спокойное, здесь, рядом, у самых колес. Курсант слышит, как трава шуршит под брюхом машины, ветер стихает, вот и все. Инструктор оборачивается и смеется. Пишон силится понять, в чем дело.
— Основные правила, — объясняет Берни, — что бы ни случилось, первое: выключайте мотор, второе: снимайте очки, третье: цепляйтесь покрепче за кабину. Отстегивайтесь только в случае пожара. Ясно?
— Ясно.
Вот они, наконец, те слова, что ждал курсант; они сделали опасность ощутимой, близкой, достойной внимания. «Гражданским» сказали бы: «Никаких причин для беспокойства». Пишон, ставший отныне хранителем тайны, переполняется гордостью...
— А в принципе, — заканчивает инструктор, — авиация — это не такая уж опасная штука.