Журнал «Вокруг Света» №05 за 1984 год
Шрифт:
Удивительно. Были включены все палубные светильники (обычно так не делают на ходу, чтобы свет не слепил штурмана). Из-за этого тьма словно обрела плоть и подступила к бортам. Казалось, ее можно пощупать. Что-то посверкивало в воздухе. Я не поверил своим глазам: над судном пролетали сотни (да-да — сотни!) летучих рыб. Десятки их падали на палубу.
Там метались люди. Несколько человек склонились над планширем. Я глянул туда же и ахнул! Рядом с судном шли тунцы. В черной прозрачной воде, несущейся вдоль бортов, призрачным серебром мерцали, рыская из стороны в сторону, трепещущие веретена их тел. Тунцов было столько и шли они так плотно, хватая летучих рыб, что казалось: прыгни за борт, и по их спинам можно будет бежать туда, в бесконечность, где черное небо сошлось с черной водой.
Я лихорадочно размотал леску, набросил несколько шлагов на какую-то трубу под планширем и, не глядя, привычно завязал; подобрал с палубы летучую рыбу, насадил на крючок и забросил снасть в воду, стараясь, чтобы наживка упала ближе к носу судна. Тут же мощный рывок! Капрон впился в ладони, обдирая кожу. Я стал торопливо выбирать оживший и бьющийся в руках фал. Вот он, почти метровый красавец тунец: упирается, мечется, трепещет всем телом. Напрягаюсь из последних сил. Легкий в воде, на воздухе тунец оказывается мне не под силу. Из груди невольно вырывается вопль. Тут же еще одна пара рук хватается за фал, рывок — и серебристая торпеда переваливается через планширь. Снова насаживаю летучку — и за борт, отпихивая ногой тунца, выбивающего о палубу бешеную дробь. Рывок, леска опять врезается в ладони и тут же ослабевает. Сорвалось! Обида захлестывает меня. После этого все сливается в какой-то бесконечный хоровод: заброс, рывок, давай-давай, вопль, чьи-то руки рядом, трепещущая туша тунца...
Время остановилось... Каждый пустой заброс воспринимается как оскорбление. Боль врезающегося в ладони фала, когда тунец берет наживку,— как наслаждение...
Сколько я поймал тунцов — не знаю. В какой-то момент клее прекратился. Я осмотрелся: светящееся в воде серебро исчезло. Исчезла и бесконечность окружавшей нас ночи. Наметился вдруг горизонт — где-то там, далеко за краем земли, его чуть-чуть подсветило солнце.
Суета на палубе стихала. Последние туши стаскивали в морозилку. Боцман окатывал из шланга палубу.
Я подумал: а ведь сегодня мы оказались с тунцом на равных, хотя он рыба, а я, так сказать, венец творения. Тунец осатанел, хватая направо и налево летучую рыбу, забыв обо всем. И я забыл о многом в борьбе с ним! Но он же добывал хлеб насущный! Должно быть, не каждый день подворачивается такой косяк летучек. А я?..
Я смотал удочку и облокотился на планширь. Уходить вниз не хотелось. Струи разрезаемой форштевнем воды, крутясь вихрями, неслись вдоль борта, расчесывая зеленую бороду водорослей, которой судно обросло за полгода. Как она пуста и безжизненна, эта вода, и насколько обманчиво это впечатление! Ведь достаточно вот сейчас, буквально на пятнадцать минут, забросить конусную сеть из капронового газа, и в улове каждый специалист на судне найдет для себя массу интересного... Вот копошатся иссиня-черные, как бы выточенные из вороненой стали океанские клопы-водомерки галобатесы; островками лежат студенистые тельца мелких медуз; рядом с ними как бы отлитые из хрусталя и прихотливо гравированные рукой художника поплавки сифонофор; едва шевелятся личинки крабов — мегалопы; сплющенные до листовидного состояния и все равно напоминающие стекольно-прозрачных паучков со стебельчатыми глазами личинки лангустов — филлосомы... Вот прозрачные черви томоптерисы, перебирающие бахромой своих бесчисленных ног-параподий. А эта кажущаяся бесформенной масса? Она вся — скопление мельчайших рачков-копепод. Посмотрите сквозь лупу — там целый мир, строгость и своеобразие форм которого никого не может оставить равнодушным!
Видите эту муть? Поместите каплю этой воды под микроскоп, и вам откроется еще один мир — мир одноклеточных водорослей диатомей, разнообразных и причудливых. Каждая из них при всем разнообразии форм похожа на... мыльницу. Да, да! Каждая клетка имеет кремниевый скелет, часто изощренно украшенный всякими архитектурными излишествами и состоящий из двух половинок, входящих друг в друга, как створки у мыльницы. Когда приходит пора размножения, створки расходятся, унося половину содержимого клетки, а потом диатомея достраивает недостающую часть.
Таков он, мир этой внешне безжизненной воды,— целый микрокосм...
Я размышлял, и перед глазами вставала длинная цепь превращений, первым звеном которой служит вот этот самый ветер, западноафриканский пассат. Он дует с берега, временами занося далеко в море песок пустыни Сахары, и что главное — сгоняет воду с поверхности океана. Ей на смену поднимается вода, обогащенная минеральными солями, которые как бы удобряют поверхностные слои на радость многочисленным одноклеточным водорослям. Клетки делятся — каждая по нескольку раз в сутки. Общий их вес — биомасса — быстро возрастает. На кормежку собираются копеподы. Большое количество пищи создает хорошие условия для размножения этих рачков. Возрастает и их биомасса. На копепод набрасываются животные покрупнее, а их скопления привлекают других хищников — и так далее, и так далее. Вплоть до самых крупных рыб. Так и образуются промысловые скопления.
Но рачки съедают не каждую водоросль. Часть их погибает от «старости» и тонет. Часть их, пройдя через кишечник «потребителей», опять попадает в воду в полупереваренном состоянии. То же происходит с едоками. Те, кто не попадет на стол хищникам, покончат счеты с жизнью другими способами и тоже начнут погружаться в глубины. Образуется «дождь трупов», сеющийся над глубинами. Он кормит обитателей толщи воды и дна, но одновременно и пополняется за их счет и поставляет органическое вещество — источник энергии — на дно самых глубоких океанских впадин. По дороге то, что не съедено, разлагается, превращаясь в минеральные соли. Теперь дело только за пассатом, чтобы круг замкнулся. И долгие тысячелетия этот вихрь-круговорот, приводимый в движение пассатом, творит свое невидимое человеческому глазу дело. В него-то мы и ворвались с нашими тунцовыми удочками...
Я опять представляю себе длинную пищевую цепь, начавшуюся мельчайшими одноклеточными водорослями, а закончившуюся — по крайней мере, той ночью — борьбой между нами и тунцами. И это напоминает мне, что мы — люди — равноправные члены гигантской сети жизни, охватывающей своими ячеями всю планету. И в первую очередь от нас зависит, чтобы сеть эта не порвалась, чтобы продолжался вечный круговорот жизни, в котором каждый на своем месте — и микроскопические водоросли, и красавец тунец, и мы, люди.
Только с нас спрос больше.
Р. Н. Буруковский, кандидат биологических наук Атлантический океан — Калининград
Сосуд с «полосатой собакой»
Этот случай напоминает детективную историю. Австралийскому зоологу из Квинслендского университета профессору Ли Хьюзу пришлось провести целое расследование, проявив незаурядные способности сыщика. Для чего?
Он искал тасманийского тигра в лесах самой Тасмании, доверившись рассказам местных охотников и фермеров, якобы видевших его в густых зарослях. Профессор, конечно же, знал, что все тигры уничтожены еще в 1932 году. Два года спустя умер от старости последний экземпляр — гордость Хобартского зоопарка в столице Тасмании. Слухи о том, что тигры еще остались в лесах острова, оказались ложными.
Ни в одном из музеев не оказалось даже муляжа исчезнувшего зверя. Однако в руки Хьюза попало письменное свидетельство о том, что в 1901 году английский естествоиспытатель Джон Хилл вывез одного тигра к себе на родину. Хьюз отправился в Англию, но... ничего не нашел. Тем не менее настойчивый австралиец обнаружил записки Д. Хилла, в которых тот заявлял, что предвидит ужасные последствия войны, объявленной людьми тасманийским тиграм. И поэтому решил заспиртовать свой экземпляр.
Итак, не чучело, а тигр в банке. Это уже нечто... Но где его искать?