Журнал «Вокруг Света» №09 за 1979 год

Вокруг Света

1292. Снова псковичи укрывают у себя именитого беглеца. На сей раз великого князя владимирского Дмитрия Александровича: он прячется от татар, накликанных на Русь его младшим братом Андреем. Целых два года отсиживается Дмитрий за стенами Крома, зная, что псковичи не выдадут, не убоятся гнева Орды.

1322. Во Пскове прячется от тверичей брат Ивана Калиты Юрий.

1327. После знаменитого Тверского восстания во Псков бежит вместе со всей семьей великий князь тверской Александр Михайлович. Какая ирония судьбы! Пять лет назад именно он вынудил скрываться здесь Юрия Московского, а теперь и сам оказывается под защитой и покровительством псковичей. Что ж, тут для них есть своя логика: гонитель

стал гонимым, и это уже достаточный повод, чтобы, не помня о прошлом, принять его безо всяких рассуждений. И как еще принять! Когда два года спустя сам митрополит Феогност прибыл в Новгород и послал псковичам «запресчение», чтоб выдали опального князя Орде, «за спасение всея земли Русский», те наотрез отказались. Но угроза нового карательного похода на Русь была тогда действительно настолько велика, что в том же году Иван Калита привел к стенам Пскова ополчение с новым решительным требованием выдать Александра, митрополит же пригрозил отлучением и проклятием беглецу-князю и всему городу. Понимая, чем грозит дальнейшее непослушание приютившему его Пскову, Александр добровольно отбывает в Литву, дабы не было на горожан «никое же тяготы от хана».

1345. Еще один — после Довмонта — литовский князь находит пристанище в стенах Крома: Евстутий Гедиминович, сбежавший сюда от своих старших братьев. Это псковское правило — принимать и обласкивать тех из литовцев, кто тянется духовно к Руси — проявится не раз и позже. Например, в 1378 году, когда вскоре после смерти великого литовского князя Ольгерда в Псков «прибеже» один из его сыновей, Андрей Полоцкий. Два года спустя он выведет свой полк на поле Куликово в составе русского войска, и в полку Андреевой рядом с литовскими дружинниками будут стоять, по всей видимости, и посланцы Пскова...

Так вел себя этот город, стоящий на западном краю Руси. Неизменно жалостливые к горемыкам и изгнанникам, псковичи способны были в этом своем чувстве доходить до предела, а то даже и переступать его, как произошло в случае с Александром Тверским. Но постоянны они и в другой крайности. Заведомого чужака, богатого и благополучного, ищущего одной корысти, псковичи и на пушечный выстрел никогда не подпустят. В Новгороде, к примеру, немецкие гости торгуют бок о бок с русскими купцами. В Пскове же не так: Торговище — только для своих, а дворы и лавки заморских гостей — за Великой, и ни единый из них на Торжище не показывался. А на суде псковском никакое преступление, никакой грех не карались так сурово, как измена: если кто сообщит чужеземцу цены на внутреннем рынке или выдаст секрет кладки каменных стен и башен.

Сама жизнь учила «плесковичей» такому жесткому негостеприимству и такой предельной суровости. Город и его волости из года в год, из века в век не знали мирных времен, более-менее длительных. Отбивались от чуди — налетала литва, разбивали немцев, возникала польская угроза, но чаще всех остальных появлялись все-таки немцы — неостывающая наковальня псковского меча... То нападали на укрепленные пригороды — Изборск, Остров, Гдов, Печоры, то грабили беззащитные села, то подступали к самому Пскову с осадами различной долготы и изнурительности. Самая продолжительная из осад была в XVI веке, когда подошли к городу полки Стефана Батория.

Не менее страшны для древнего Пскова — по тем же летописям видно — моровые поветрия. Один из самых губительных моров бушевал здесь в 1353 году, когда в общие ямы — скудельницы — закапывали по двадцать, тридцать человек. То был год, страшный для всей Руси, для целой Европы. Разносчиками эпидемии оказались венецианские и генуэзские купцы, которые сперва завезли язву из Азии в Средиземноморье, а потом северными путями она и на берега Великой прикочевала. Еще и потому не допускали псковичи чужих купцов на городскую сторону.

Так, в противостоянии бедам и стихиям, закалялся псковский характер. Что до стихий, то перед ними и сегодня человек, даже вооруженный машинами, приборами, опытом, оказывается порой бессилен.

II

Синеватые пласты дыма низко стелются над неровностями поля, над темно-рыжими кучами навоза. «Удобрения, что ли, жгут, — недоумеваю я, — зачем?»

Но, конечно, это вовсе не удобрения. Это лен прошлогодний, целиком оставшийся на поле, и вот теперь, чтобы вспахать землю под новый посев, необходимо сжечь предварительно весь погибший урожай. И таких полей, говорят, по области — не одно.

Лен — нежная красота псковской земли и ее всегдашняя тревога. О том, что прошлый год выдался для здешних льноводов сложнейшим, каких давно уже не вспомнят, я слышал на Псковщине от самых разных людей, порой не имеющих непосредственного отношения к сельскому хозяйству: от учительницы, едущей в областной центр на семинар, от работника обкома комсомола, от экскурсовода. И всякий раз в том, что они говорили, была нескрываемая горечь. Землю залили дожди. Машины во многих местах не смогли выйти на поля. Кое-где стали по старинке убирать лен вручную. Но народу-то теперь в деревнях живет куда меньше, чем пятнадцать-двадцать лет назад. А у тех, кто из городов приехал на помощь, и навыка такого уже нет, и кожа на ладонях чересчур тонковата. Льняная нежность, она ведь под жесткой кострой прячется, все ладони, все пальцы в порезах и занозах у тех, кто ленок дергает из земли, хотя, по первому впечатлению, выдергивается юн как будто совсем легко.

— У нас тут еще многие помнят времена, когда лен без машин убирали или, по крайней мере, было их наперечет, — рассказывает мне директор Порховского льнозавода Олег Александрович Куликовский. — Посмотрите вот старую фотографию: лен везут с полей в телегах, такие обозы вытягивались перед заводскими воротами в очередь на целые километры. Что говорить, в ручной уборке были и свои несомненные преимущества. Я имею в виду высокое качество обработки сырья. Если погода не досаждала чересчур и если хозяйство слаженное, то колхоз обычно заканчивал сев к середине мая, а в начале сентября уже подвозил нам тресту. Народу-то сколько подвалит, шумно, весело... Это, так сказать, вход и выход, а самая страда открывалась с конца июня: дергали лен из земли, в снопики вязали, обмолачивали и очесывали в молотилках, потом соломку опять на луга развозили, расстилали на отавах, чтоб напитывалась августовскими росами. И снова в снопики вязали. Если солнца не хватало, досушивали ее в крестьянских банях... Но к ручному способу мы уже никогда не вернемся.

Директор знает, что говорит. На завод он пришел тридцать лет тому назад, работал вначале костроносом — подносчиком топлива, а ныне смысл этой профессии мало кому уже и понятен. (Костру прежде метали в топку, а теперь она вдруг «облагородилась», стала предметом экспорта: в Бельгии ее прессуют в костроплиты и изготавливают из них мебель, которая в Европе пользуется совсем неплохим спросом.)

Был он потом слесарем, электриком, помощником механика, главным инженером, рос вместе с заводом, принимал и осваивал новые машины. И хотя завод умещается все в тех же старых помещениях — некоторые из них еще до революции строены, — производство благодаря изменившейся технологии одно из передовых во всей области. Его продукция — длинное и короткое волокно — поступает не только на льняные фабрики страны, но и за границу вывозится — в Англию, Финляндию, в социалистические страны.

Куликовский проводит меня в лабораторию и показывает сортные образцы волокна. Самым высококачественным считается волокно серебристо-стального цвета. За ним идет серое или серое с темными прядками. Ниже всего оценивается волокно с рыжеватым отливом, но, подержав в руке большую, удивительно мягкую и пушистую прядь этого сорта, я подумал про себя, что из нее бы, пожалуй, получился прекрасный театральный парик.

— Как еще французские законодатели мод не догадались покупать у вас лен для париков?