Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год

Вокруг Света

И Мартинс смотрел, как журналист идет к великому Кэри, а тот, отложив корку хлеба, приветствует его деланной улыбкой. Журналист получил задание встретиться не с Декстером, однако Мартинс невольно ощутил гордость — до сих пор никто не обращался к нему как к писателю: это чувство гордости и значительности заглушило досаду, что Лайм не встретил его в аэропорту. Нам никогда не свыкнуться с тем, что многие значат для нас больше, чем мы для них,— Мартинс чувствовал себя задетым, стоя у двери автобуса и глядя на снежинки, падающие так редко и мягко, что громадные сугробы среди разрушенных зданий, казалось, были не результатом этих скудных осадков, а вечно лежали под слоем вечного снега.

Лайм не встретил Мартинса и возле отеля «Астория»,

на конечной остановке автобуса, не было в отеле и никакой записки — кроме загадочной, адресованной мистеру Декстеру совершенно неизвестным человеком по фамилии Крэббин: «Мы ждали, что вы прилетите завтра. Пожалуйста, оставайтесь на месте. Я в аэропорт и обратно. Номер в отеле заказан». Но Мартинс был не из тех, кто остается на месте. В гостиной отеля рано или поздно произойдет инцидент, жизнь осложнится. Мне и сейчас слышатся его слова: «С инцидентами покончено. Хватит»,— сказанные перед тем, как с головой окунуться в самый серьезный из инцидентов. У Ролло Мартинса всегда был внутренний конфликт — между нелепым именем и доставшейся от прапрадеда голландской фамилией. Ролло пялился на всех проходящих женщин, а Мартинс открещивался от них. Трудно сказать, кто писал вестерны, Мартинс или Ролло.

Адрес Лайма у Мартинса имелся, а человек по фамилии Крэббин не вызвал у него ни малейшего любопытства; было ясно, что произошла ошибка, однако пока он не связывал ее с разговором во Франкфурте. Лайм писал Мартинсу, что разместит его у себя в большой реквизированной у нациста квартире на окраине Вены. Лайм мог бы расплатиться за такси, поэтому Мартинс поехал прямо к дому, расположенному в третьей (английской) зоне. Оставив водителя ждать, он пошел на четвертый этаж.

Как быстро человек обращает внимание на тишину даже в таком тихом городе, как Вена, с медленным снегопадом. Еще не дойдя до третьего этажа, Мартинс понял, что Лайма здесь не найдет, но тишина была настолько глубокой, что говорила не просто об отлучке — он стал догадываться, что Лайма не найти во всей Вене, а когда поднялся на четвертый этаж и увидел на ручке двери большой черный бант,— то и во всем мире. Конечно, бант мог означать, что умерла кухарка, экономка, кто угодно, помимо Гарри Лайма, но Мартинс понял — он догадывался об этом еще двадцатью ступенями ниже,— что Лайм, тот самый Лайм, который вот уже двадцать лет, с первой встречи в тусклом коридоре колледжа, когда надтреснутый колокол звонил к молитве, был его обожаемым кумиром, скончался. Мартинс не ошибся или ошибся не совсем. После того, как он позвонил в квартиру полдюжины раз, из соседней двери выглянул низенький угрюмый человек и раздраженно сказал:

— Перестаньте звонить. Там никого нет. Он погиб.

— Герр Лайм?

— Конечно, герр Лайм.

Позднее Мартинс рассказывал: «До меня не сразу дошло. Это было просто сообщение, как строки в «Тайме», именуемые «Новости вкратце».

Он спросил:

— Когда? Как?

— Попал под машину,— ответил тот человек.— В прошлый четверг.— И безучастно добавил, словно его это нисколько не трогало: — Погребение сегодня. Вы едва разминулись с ними.

— С ними?

— Покойного провожают несколько друзей.

— Он был в больнице?

— Везти его туда не имело смысла. Он был убит на месте, у крыльца — мгновенно. Его ударило правым крылом, и он растянулся, как заяц.

«Когда тот человек сказал «заяц»,— продолжил Мартинс,— Гарри Лайм ожил, превратился в мальчишку, принесшего «одолженное» ружье; мальчишка вскочил среди длинных песчаных холмов бриквортской пустоши со словами: «Стреляй, болван, стреляй! Вон он!» — И заяц, раненный выстрелом Мартинса, побежал прятаться».

— Где его хоронят? — спросил Мартинс незнакомца.

— На Центральном кладбище. Нелегко будет рыть могилу в такой мороз.

Мартинс не представлял, как расплатится за такси и где в Вене удастся найти жилье и жить на пять английских фунтов, но эту проблему приходилось отложить до тех

пор, пока он не увидит покойного Гарри Лайма. Он поехал прямо в пригород английской зоны, где находится Центральное кладбище. Туда пришлось ехать через советскую зону и немного спрямить путь по американской, которую безошибочно можно было узнать по кафе-мороженым на каждой улице. Вдоль высокой стены Центрального кладбища ходили трамваи, по другую сторону рельсов чуть ли не на милю растянулись резчики по камню и цветочницы со своим товаром — бесконечная цепь надгробий, ждущих покойников, и венков, ждущих плакальщиков.

Мартинс не предполагал, что этот заснеженный парк, куда он явился на последнее свидание с Лаймом, так громаден. И являться на это свидание без точно обозначенного места встречи было равносильно тому, как если бы Гарри оставил записку: «Встретимся в Гайд-парке»,— не указав определенного места между статуей Ахиллеса и Ланкастерскими воротами: длинные, обозначенные буквами и цифрами ряды могил расходились в стороны, будто спицы огромного колеса; они с таксистом ехали с полмили на запад, потом полмили к северу, потом свернули к югу.

...Снег придавал громадным, помпезным фамильным памятникам комичный вид: снежный парик косо сползал на лицо ангела, у святого росли густые белые усы, а на голове у бюста высокопоставленного гражданского служащего Вольфганга Готтмана был пьяно заломлен снеговой кивер. Даже это кладбище было разделено на зоны между державами: советская зона была отмечена громадными статуями вооруженных людей, французская — рядами безымянных деревянных крестов и старыми обвисшими трехцветными флагами. Потом Мартинс вспомнил, что Лайм был католиком, и вряд ли его станут хоронить в английской зоне, которую они сейчас тщательно прочесывали. Поэтому они поехали назад через центр леса, где могилы залегли под деревьями, словно волки, сомкнувшие заиндевелые ресницы в тени елей и сосен. Вдруг из-за стволов появились с тележкой трое в странной, черной с серебром, униформе восемнадцатого века и треугольных шляпах, перебрались через один из могильных холмиков и скрылись снова.

Это чистая случайность, что они вовремя отыскали место захоронения — единственный клочок земли в огромном парке, где снег отгребли в сторону и где стояла небольшая группа людей, занятых, по всей видимости, очень частным делом. Священник, слова которого невнятно доносились сквозь редкую пелену снега, умолк, и гроб уже вот-вот должны были опустить в землю. У могилы стояли двое мужчин в траурных одеяниях; один держал венок, который, видимо, забыл положить на гроб, потому что сосед толкнул его под локоть, и тот вздрогнул, спохватился и положил цветы. Чуть поодаль стояла молодая женщина, закрывая лицо руками, а я держался ярдах в двадцати, у другой могилы, с облегчением взирая на похороны Лайма и старательно разглядывая присутствующих. Для Мартинса я был просто неизвестным человеком в макинтоше. Он подошел ко мне и спросил:

— Не скажете ли, кого хоронят?

— Человека по фамилии Лайм,— ответил я и с изумлением увидел, что на глаза незнакомца навернулись слезы; он не походил на плаксу, а у Лайма, на мой взгляд, не могло быть плакальщиков — искренних плакальщиков с искренними слезами. Правда, там была молодая женщина, но при подобных умозаключениях женщины в расчет не берутся.

Мартинс до конца простоял так, неподалеку от меня. И впоследствии сказал мне, что, как старый друг, не хотел навязываться новым — смерть Гарри выпала на их долю, пусть они его и погребают. Он тешил себя сентиментальной иллюзией, что жизнь Лайма — по крайней мере, двадцать лет из нее — принадлежала ему. Едва могилу засыпали — я не религиозен и всегда с легким нетерпением жду конца суеты, окружающей смерть,— Мартинс зашагал к своему такси, его длинные ноги, казалось, вот-вот запутаются; он не сделал попытки заговорить ни с кем, и слезы, по крайней мере несколько скудных капель, которые в нашем возрасте способен выжать из себя каждый, уже катились по его щекам.