Журнал «Вокруг Света» №09 за 1992 год
Шрифт:
История эта приключилась со мной в конце октября прошлого года, и, расставаясь с жителями Красного Яра, я надеялся, что землю свою с реками и лесами им все же удастся отстоять. Однако и года не прошло, как с телеэкранов прозвучало сообщение:
«Корпорация «Хэнде» приступила к рубке лесов в верховьях реки Бикин. Из Красного Яра на вертолете в бухту Светлую вылетела группа охотников с ружьями, правда, пока не заряженными пулями, разбираться с руководством южнокорейского СП».
Что ж, выходит не помог удэгейский лесной бог. Посильнее оказались корейские коммерсанты. И не значит ли это, что всем нам следует встать на защиту «лесного народа»?
Красный Яр В.Орлов Фото
В старом дворе соседского дома
Судьба разбросала детей этого народа по разным странам и континентам. Москвичи, озлобленные очередями и дефицитами, ворча, провожают их взглядами на автобусных остановках, когда, отстояв смену у конвейера ЗИЛа, они возвращаются в общежитие в «спальном» районе столицы. А недавно во время поездки в Австралию я встретил их в центре Канберры, где они ловили рыбу в озере и жаловались на местные профсоюзы, которые чинят им препоны в устройстве на работу. Их много и в Западной Европе, и в Америке. Эти люди— вьетнамцы. У одних они «опустошают магазины», у других «отнимают работу», третьим просто безразличны, потому что непонятны. У среднего и старшего поколений с ними был связан образ героического и многострадального народа, жертвы американской агрессии. Образ постепенно ушел в прошлое, а массовый заезд вьетнамских рабочих, увы, не в лучшие для нашей страны времена породил у нового поколения другие, далеко не дружелюбные стереотипы.
Среди этих людей я жил долгих десять лет, может быть, самых трудных для их страны. И для меня эти люди — с достоинствами и недостатками, во многом не похожие на нас, но лично знакомы и поэтому понятны. За семь лет с тех пор, как я уехал из двухэтажного особняка на тихой ханойской улочке Као Ба Куат, там, наверное, немало изменилось. Некоторые из знакомых и соседей ушли из жизни, дети выросли и обзавелись своими семьями, кто-то переехал.
Хотя, по разным данным, в городах живут лишь 20 — 30 процентов вьетнамцев, здесь речь пойдет о горожанах. Но в любом вьетнамском городе в той или иной мере сильны черты традиционной деревни — больше в относительно консервативных городах Севера (включая Ханой), меньше — в космополитичном Хошимине. Итак, заглянем с балкона второго этажа нашего особняка на Као Ба Куат во двор соседнего — похожего, но населенного вьетнамцами.
Небо на востоке за Красной рекой едва поголубело, но я уже просыпаюсь от крика соседского петуха, пристроившегося прямо под окном. Ему начинают вторить десятки, сотни собратьев. Едва ли такой сельской идиллией может похвастаться какая-нибудь другая крупная столица. А ведь я живу в бывшей европейской, респектабельной части Ханоя.
Я выхожу на балкон, чтобы увидеть внизу на кирпичной ограде соседнего двора виновника шума — рыжего с зелеными переливами взлохмаченного петуха. Он точная копия своего предка, который в беспокойные декабрьские ночи 1972 года будоражил все петушиное племя квартала, беспрестанно горланя вопреки предписанному природой распорядку. Он принимал за утреннюю зарю зарево пылавших ханойских окраин после очередной ковровой бомбежки американских В-52.
На сей раз, возвестив о наступлении нового дня, мой баламут удалился к своим курам. Вместо него вижу голову и плечи Нгок Дан, которая обливается водой из ковша в нехитром подобии душа, пристроенном к ограде. Девушка поднимает голову, откидывая черную копну распущенных волос, и, смущенно улыбаясь, приветствует меня. Она выросла в этом дворе на моих глазах. Помню, как ее, совсем еще малышку, мать сжимала в объятиях, унося через улицу в бомбоубежище. Следом семенили дети постарше.
Потом те, что повзрослев, родили своих детей, которые пополнили шумную, непоседливую и безгранично любопытную ватагу, что кочует от дома к дому в поисках интересных зрелищ и ничейных
Соседский дом вместе с его двором похож на огромную коммунальную квартиру. Когда-то он, как и другие особняки европейской части города, принадлежал семье французского чиновника или местного богача. Двухэтажный особняк выходит фасадом на улицу, а в задней части двора приютились низкие постройки, служившие жильем для прислуги, кладовками, кухней. В общем, все соответствовало жизненному стандарту европейца в колонии. Сегодня это совершенно восточное жилье: и спальни, и столовую, и кабинет, и гостиную, и бывшие комнатки прислуги, и даже кладовки — каждое помещение занимает обычно целая семья. Дом утратил былой лоск благородной виллы и избавился от всего лишнего, что не служит самым насущным нуждам, а лишь обременяет расходами. В том числе и от стекол в окнах. Жильцов вполне устраивают деревянные жалюзи.
Сколько именно семей здесь живет, трудно определить даже приблизительно. До того тесно переплетается их быт на этом маленьком пятачке жизненного пространства. Все готовят во дворе пищу на керосинках и угольных очагах, по вечерам стирают белье, купают детей, моются сами. Все население дома — один коллектив, унаследовавший традиции корпоративности от старой крестьянской общины. Здесь все свои, можно сказать, одна семья. Все друг о друге все знают. Все на виду. Совсем как в деревне. В том числе петухи, куры, даже поросята, которых обычно режут на лунный Новый год, и они оглашают окрестности леденящим кровь предсмертным визгом.
Слово «родина» чаще всего переводится на вьетнамский язык как «родная деревня». И связь с этой деревней, если не материальную, то хотя бы духовную, сохранили по сей день жители больших вьетнамских городов. Как частное понятие «деревня» соответствует общему «родина», так семья сопоставляется с нацией. Недаром в поэтическом иносказании вьетнамцы называют себя «великой семьей».
Родители Нгок Лан, как и большинство ханойцев среднего и старшего поколений, родом из деревни. Если вьетнамца спросить, откуда он, обычно он называет не нынешнее местожительство, а отчую провинцию, даже если сам там и не жил. Нгок Лан родилась в Ханое, но на подобный вопрос отвечает: «Мы из Нгетиня». Эта вьетнамская провинция расположена километрах в трехстах южнее Ханоя, считалась прежде одной из самых голодных и дала народу многих выдающихся бунтарей и революционеров.
Отец нашей знакомой, ныне почтенный товарищ Бинь, или менее официально, но еще более почтительно — бак Бинь, ушел в сорок шестом из своей деревни в армию Хо Ши Мина на войну против французов. После той первой войны, демобилизовавшись, был принят на службу в одно из министерств. Здесь в конце 50-х познакомился с девушкой со стройки, крестьянской дочкой из окрестностей Ханоя по имени Хонг. Скоро у них родился сын. После очередного повышения по службе Бинь получил для своей семьи комнату в этом особняке.
Фотография старшего сына стоит на тумбочке на самом видном месте комнаты рядом с бронзовой курильницей, в которой по праздникам и в дни поминовения зажигают благовонные палочки. Обычно это священный для вьетнамца алтарь предков, где, словно божеству, поклоняются памяти нескольких поколений пращуров. Но алтари предков обитателей этого жилища остались в их родных деревнях. Здесь же наоборот, алтарь сына. Его давно нет в живых: погиб на второй войне, против американцев. Где-то в топях дельты Меконга на юге Вьетнама. Об этом узнали уже после войны.