Журнал «Вокруг Света» №1 за 2004 год
Шрифт:
После недолгой эйфории февраля, покончившего с самодержавием, когда либеральные умы считали, что надо остановиться и подумать, как теперь разумно обустроить Россию, грянул «великий Октябрь», и страна неостановимо покатилась к гражданской войне. В те дни Бунин начинает писать страшные «Окаянные дни», а Брюсов на чердаке своего дома отчаянно практикуется в стрельбе из револьвера. Толстой и Крандиевская тоже в Москве – с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу. Позже Наталья Васильевна будет вспоминать: «Москва. 1918 год. Морозная лунная ночь. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, трудно было бы пробираться во тьме, по кривым переулкам, где ориентиром служат одни лишь костры на перекрестках, возле которых постовые проверяют у прохожих документы. У одного из таких костров (где-то возле Лубянки) особенно
– Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться!
Мы узнаем Маяковского.
– А, граф! – приветствует он Толстого величественным жестом хозяина. – Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома.
…Маяковский протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит: «Я слабость к титулам питаю, И этот граф мне понутру, Но всех сиятельств уступаю Его сиятельству – костру!..»
«Их сиятельствам» в Москве становится неуютно: не только голодно (большевистские пайки «графьям» не полагались), но и смертельно опасно (победившему пролетариату они враждебны как класс).
После известия о расстреле царской семьи антрепренер Алексея Николаевича Леонидов, проявив чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастрольное турне по Украине, которая находилась под юрисдикцией Германии. И летом 1918 года Толстой и Крандиевская, подхватив детей, покидают Россию – едут через Курск и Белгород в Харьков, потом в Одессу.
Пасынок Толстого, 10-летний Федя Волькенштейн (будущий известный физик, член-корреспондент РАН) поражался тому, как чествовали его отчима по пути их следования: «Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый, кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая». На самом деле все оказалось не так парадно: в дороге были и сложности с документами при пересечении демаркационной линии на границе Советской России и Украины, и многочасовые допросы, учиняемые украинскими чиновниками, но в итоге добрались они благополучно.
В Харькове Толстой дал интервью местной газете «Южный край» – осторожное, абсолютно в своем характере: «Я верю в Россию. И верю в революцию. Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной. Революция очистила воздух, как гроза. Большевики в конечном счете дали страшно сильный сдвиг для русской жизни. Теперь пойдут люди только двух типов, как у нас в Москве: или слабые, обреченные на умирание, или сильные, которые, если выживут, так возьмут жизнь за горло мертвою хваткой. Будет новая, сильная, красивая жизнь. Я верю в то, что Россия подымется».
Гастроли проходили весьма успешно – «вечера интимного чтения» везде собирают большие аудитории, на встречи с известным писателем стремилась вполне платежеспособная публика. Так что в Одессе семья Толстого материальных проблем не знала.
В Одессе Толстые-Крандиевские жили, как все вынужденные переселенцы, верой в то, что с большевиками вскоре будет покончено, и надеждой на скорое возвращение в Россию, уповая то на Деникина, то на Врангеля, то на Колчака. Кстати, Наталья Васильевна знала всех троих полководцев Белого движения и была о них очень высокого мнения. Одесский период их жизни для Крандиевской знаменателен важным событием – в издательстве «Омфалос» она выпустила новый поэтический сборник «Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга вторая». Но никому уже не до стихов – под натиском красных белые части стремительно покидали свой последний оплот. Волна беженцев увлекла за собой и семью Толстых-Крандиевских – на далекие французские берега.
Время, прожитое в Париже, оказалось далеко не самым удачливым: Толстой много и вдохновенно пишет, но вот напечатать ему почти ничего не удается. Поскольку жить им было практически не на что, Наталья Васильевна за каких-то 3 месяца выучивается на портниху и начинает обшивать – сначала знакомых русских эмигранток, а потом и привередливых француженок. Таким образом, семья перестала бедствовать, однако наладить полноценную жизнь все равно не удавалось – для этого необходимо было заигрывать с русской колонией, но характеры Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.
Когда отношения «графа-писателя» с эмиграцией вконец испортились, а зарабатывать на жизнь шитьем Крандиевской окончательно опостылело, они перебрались в Германию.
Жизнь в Берлине оказалась куда полнокровнее – 100-тысячная русская колония чувствовала себя здесь вполне вольготно. Здесь оказались Шкловский, Эренбург, Ходасевич с Берберовой, Белый, Ремизов, Цветаева, некоторое время жил Горький. Приезжал с концертами Маяковский, эпатировали местную публику Есенин с Дункан (об этой колоритной паре Крандиевская оставила яркие воспоминания). В родной языковой среде, в дружеском окружении Толстому и Крандиевской жилось и писалось достаточно вольно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими вещами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов. Но жить одними только литературными интересами и тут не получалось: эмиграция начала стремительно размежевываться. Одни были настроены ехать дальше в Европу или идти в официанты и таксисты и даже нищенствовать на пражских или парижских чердаках – только бы не иметь никаких дел с Советами, другие же обдумывали пути возвращения домой. Что касается Толстого, то он, похоже, перебирался в Германию, уже решив для себя, что его место в России, и потому начал сотрудничать с просоветской газетой «Накануне», вступил в переписку с писателями, которые смогли найти себе место в СССР. Впрочем, стоило Толстому опубликовать в «Накануне» адресованное ему частное письмо Чуковского, воспринятое как донос (в нем упоминались писатели, живущие в СССР и «поругивающие Советскую власть»), он тут же получил в «Голосе России» жесткую отповедь от Цветаевой: «Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями – круговая порука ремесла, круговая порука человечности. За 5 минут до моего отъезда из России… ко мне подходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам. „С Вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего“. Жму руку ему и не жму руки Вам».
Дмитрий Алексеевич Толстой (сын Толстого и Крандиевской, петербургский композитор) вспоминает: «Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре (а в этом возрасте дети очень смешные), как-то с французским акцентом спросил: „Мама, а что такое сугроооб?“. Отец вдруг осекся, а потом сказал: „Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб“. Летом 1923 года пароход „Шлезиен“ доставил в советскую Россию Толстого с тремя сыновьями (младшему Мите было тогда 7 месяцев). В багаже Крандиевской – изданная за свой счет в 1922 году в берлинском издательстве „Геликон“ третья и последняя ее прижизненная книжка с эпатажным названием „От Лукавого“.
Толстой из эмиграции привез романы «Аэлита» и «Сестры», повести «Ибикус» и «Детство Никиты», которые сразу же были изданы и принесли автору всесоюзную славу. Он, по собственному определению, сильный, вполне готовый «взять жизнь за горло мертвой хваткой». А вот Крандиевская – слабая, ее удел – уход в монументальную тень мужа, поэтическая немота. Толстой очень быстро доказал, что умеет делать деньги из воздуха: вместе с пушкинистом Щеголевым спешно сочинил бойкую пьесу «Заговор императрицы» (творчески переработав дневник Вырубовой, приближенной последней императрицы, в «идеологически правильную» вещь). На нее сразу клюнуло множество театров, и она принесла ему больше денег, чем собственная проза. Такие поступки, естественно, раздражали многих. Например, между ним и драматургом Вишневским, служившим революции не только пером, но и маузером, почти до рукопашных схваток доходило.
Отдадим Толстому должное: он всегда непрерывно работал, точно чувствовал и время, и конъюнктуру «рынка». И в любом жанре ощущал себя как рыба в воде – и фантастический роман «Гиперболоид инженера Гарина», и историческая эпопея «Петр Первый», и детская сказка «Золотой ключик» написаны ярко и талантливо. Наталью Васильевну одаренность мужа не могла не восхищать – она не скрывала преклонения перед Толстым. И помогала ему, как могла, теперь уже очевидно, что в ущерб собственному творчеству. Конечно, она тогда тоже работала – в 1925-м выпустила детскую книжку «Звериная почта», потом написала стихотворное либретто оперы Шапорина «Декабристы». Но времени на себя у нее катастрофически не хватает – все силы отнимают устройство быта на новом месте (сначала жили в Ленинграде, а в 28-м переехали в Детское Село), забота о разросшейся после женитьбы старших сыновей семье, творческая лаборатория мужа.