Журнал «Вокруг Света» №10 за 1975 год
Шрифт:
«Вождь приветствует тебя...»
У индейцев племени маскогов девушку начинали готовить к инициации заблаговременно — лет с семи. Уже тогда для нее устанавливались специальные дни, в которые ей нельзя было есть. Ее приучали переносить жару и холод. Воспитывали в ней и смелость. Для этого ее заставляли ночью одну проходить большие расстояния, и единственной защитой служили заклинания матери да талисман, врученный девочке. Когда ей исполнялось лет 12—14, мать строила специальную хижину. И в ней вместе с одной из старых женщин племени девушка должна была провести неделю. Старуха следила, чтоб девушка
Индейцы относились (а в некоторых племенах и относятся) к обряду инициации девушек очень серьезно. У хупа, индейцев Калифорнии, девушка непременно должна встретить свою взрослость в отцовском доме. Если она будет в чужих местах, то тем самым как бы вычеркивает себя из семьи, становится для нее чужой. Девушка по имени Ниш-Фанг жила в одной американской семье далеко от родных мест. Но время пришло — ей исполнилось четырнадцать лет, и она в сопровождении подруг, пришедших за ней из родной деревни, отправилась на родину. Ей предстояло перейти высокие горы, спускаться в глубокие долины, преодолевать бурные реки и густые леса. Ниш-Фанг шла, закрывшись руками. Питаться она в это время могла только кореньями и водой. Преодолев это расстояние за шесть дней, девушка успела дойти до родных мест и принять участие в «киналькта» — девичьем танце. Танец этот продолжался девять вечеров подряд и исполнялся под песни замужних женщин, которые сами уже не танцевали. Все это время девушки не должны есть мясо и обязаны прятать лицо от взглядов мужчин. На десятый день все девушки-ровесницы прячутся в хижине. Их ищут — и обязательно находят — специально посланные двое юношей и две старухи; юноши приходят в масках, напоминающих морды морских львов. Они бьют в барабаны, старухи поют, а девушка совершает десять прыжков направо и налево, поднимает руки кверху и заводит свою песню. Затем еще один прыжок — и все собравшиеся приветствуют новую невесту.
Вокруг собираются родственники, и все вместе идут на вершину холма; танцуя, они постепенно спускаются по его склону вниз, в долину. В заключение вождь берет девушку за руку и в танце движется с ней снова вверх на холм под песни собравшихся:
«Вождь, вождь приветствует тебя в танце...
В длинной двойной линии танца...»
Как видите, девушкам приходится перенести немало, чтобы переступить черту, отделяющую их от мира взрослых. Сама тяжесть, иногда даже мучительность всех этих испытании свидетельствуют о том значении, которое им придавалось. Но все ли народы Земли устраивают (или устраивали) инициации для девушек?
Оказывается, нет, не все. Однозначного объяснения этому пока нет. Но некоторые ученые в последнее время попытались взглянуть на девичьи инициации под новым углом зрения. Иначе говоря, инициации стали рассматривать не как изолированнее явление и даже не как что-то такое, что завершало определенный этап жизни девушки, а как момент, вытекающий прежде всего из особенностей положения женщины в данном обществе.
Выяснились любопытные вещи. Внимательно изучив примерно сто народов и племен разных частей света, ученые обнаружили связь инициации с дальнейшей жизнью девушек. Например, оказалось, что инициации существуют в основном у тех народов, где девушка после замужества не переселяется в дом мужа, а, наоборот, он переселяется в дом родителей жены. И второе: инициации существуют там, где труд женщины играет важную роль в хозяйстве. А важность этой роли определяет и важность инициации, которые проходят девушки, вступая в категорию взрослых. Ибо взрослая женщина должна уметь многое, потому что на ее плечах дом, семья, поле.
И умение носить туфли на платформе, с которых мы начали, тут, наверное, не самое главное...
А. Дридзо, Л.
Шалый медведь
Приглянулась мне в Карелии одна небольшая деревушка. Стояла она на острове. С севера, с запада и с востока била в остров с весны до зимы крутая волна глубокого и широкого озера, а южная сторона острова соединялась с берегом высокой и длинной дамбой — дорогой. По этой дороге и отправлялся я теперь каждый день в лес.
Далеко в лес я пока не забирался, а больше бродил по натоптанным дорожкам от одной скалы до другой и понемногу знакомился с карельским лесом, где вместо топких торфяных болот и черных еловых островов архангельской тайги, известной мне по прошлым походам, тянулись бесконечные каменные гряды, поросшие кривой скальной сосенкой. Между этими каменными грядами прятались обычно лесные ручьи, речки и небольшие озера-ламбушки. Эти-то ручьи, речки и озера и стал я разыскивать прежде всего, зная, что около воды чаще встретишь лесное зверье.
Ближние озера я уже отыскал, знал к ним тропы, мог прямо через лес и скалы добраться от одного озера к другому, словом, чувствовал себя в лесу уже спокойно и уверенно и надеялся очень скоро назвать этот карельский лес своим. Наверно, именно так все и было бы, если бы у знакомых мне озер не отыскался вдруг свой настоящий хозяин, который, пожалуй, имел куда больше права на эти места, расчерченные вдоль и поперек тропами, дорожками и дорогами, на глухие медвежьи углы.
Правда, кое-кто из местных жителей, еще не забывших старые времена большой охоты, вспоминал, что раньше медведи часто выходили на берег озера и подолгу смотрели на деревушку, собравшуюся темной кучкой на острове. Но это было давно, и с тех пор разве что только Николай Анашкин да старик Патрулайнен видели в лесу зверя...
Николай Анашкин, неспешный и несуетный в делах, средних лет человек, видел медведя вроде бы даже в прошлом году. Это было на берегу небольшого лесного озера Долгая ламба, совсем недалеко от острова и деревни. Мишка вышел спокойно, посмотрел, как утверждал Николай, на скошенные ряды травы, на человека с косой в руках и не торопясь побрел дальше по своим медвежьим делам.
Может быть, и не приняли бы все это в деревне во внимание, зная манеру Николая Анашкина переделывать почти каждый рассказ по своему желанию, но тут случилось услышать о медведе еще раз...
Уже в этом году по весне старик Патрулайнен был в лесу с лошадью за сеном. Еще лежал снег, и Патрулайнен по утреннему насту быстро докатил до своего стога. Ружья с собой у старика не было — да и зачем оно, когда идешь за другим делом. Сено Патрулайнен уже уложил на сани и собирал последние клочки с остожья, когда на поляну вышел медведь, весенний, только что вставший из берлоги...
Лошадь сонно перебирала губами сено и не видела зверя. Медведь шел прямо на стог. Но потом, заметив человека и лошадь, повернул и стал обходить поляну стороной, по кругу. Завидев медведя, Патрулайнен оцепенел, крепко схватился за вилы, воткнутые в снег, и стал медленно садиться... А медведь все шел и шел, поглядывая со стороны на человека и на лошадь.
Старик со страху так бы и сел совсем на снег, но зверь, обогнув поляну, скрылся в кустах, и Патрулайнен стал медленно подниматься. А когда встал и почувствовал, что ноги больше не трясутся, принялся что есть силы колотить вилами по колу, лежавшему у остожья. А лошадь все так же сонно перебирала губами сено и ничего не ведала о медведе, который чуть ли не насмерть перепугал хозяина...
С тех пор, кажется, никто другой медведей здесь и не встречал. Да и каким быть здесь медведям, когда по лесу с весны до зимы бродят городские охотники, а на каждом лесном озере давно обосновались приезжие рыбаки. Нет, перевелся здесь мишка, перевелся давно, а что касается Николая Анашкина и старика Патрулайнена, то все может быть — лес есть лес, — мог забрести сюда по недомыслию какой-нибудь шалый, дурной медведь. Забрел и ушел — и все дело...