Журнал «Вокруг Света» №10 за 1981 год
Шрифт:
Из дальнейшего разговора выяснилось, что почти все их товарищи тоже занимаются туристским промыслом. Кто день-два, а кто и всю неделю, но школу не бросают.
— Мы и уроки делаем, по вечерам, ребята говорят, что задали,— заверил Фаустино.
Я по-доброму распростился с моими первыми знакомыми в Гуанахуато, дав им щедрый гонорар, и они, счастливые, остались ожидать новых туристов...
В Гуанахуато, как, пожалуй, нигде в Мексике, лицом к лицу встречаешься с прошлым. Старинные здания здесь стремятся не сносить, а реставрировать, новые же часто строят с элементами колониальной архитектуры. Например, сразу бросается в глаза современный отель, которому придан вид средневекового замка с крепостными стенами, вросшими в склоны холма. Дух колониального барокко ощущается и в светлой громаде нового здания университета с величественным фасадом. И такая архитектурная стилизация кажется естественной в городе, где сохранились строения XVII—XVIII веков с башенками, высокими верандами, ажурными балконами, тенистыми внутренними двориками, словно перенесшиеся сюда из средневековой Испании. Многие улицы до того круты и узки, что порой трудно разъехаться двум автомобилям. А в переулке Поцелуев дома на противоположных сторонах стоят так близко друг к другу, что местами свободно может пройти лишь влюбленная пара.
В бывшем местечке Долорес по-прежнему стоит старинная каменная церковь с высокими колокольнями и пышным куполом, в которой когда-то звучали проповеди «священника-богоотступника». Жестоко поплатился отважный пастырь за то, что взбунтовал мексиканцев. Попав в засаду с колонной повстанцев, он был схвачен и казнен на севере Мексики. Но зажженный «неистовым падре» факел борьбы за свободу уже нельзя было погасить. Вскоре Мексика обрела независимость. Для верующих мексиканцев Мигель Идальго стал святым, а для всех — национальным героем. Золотом высечены его слова на белой стене парка Чапультепек в Мехико: «Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого».
Идальго, Идальго... Это слово в Гуанахуато встречаешь повсюду. Даже местный ремесленный рынок назван его именем. Правда, внешне он больше похож на пеструю красочную выставку изделий народных умельцев, чем на коммерческий центр. Торговец со смуглой кожей и индейским разрезом глаз настойчиво предлагает коричневые керамические кувшины в виде женской фигуры с кухонным котлом на голове вместо крышки. «Не нравится?» — удивляется он, и тут же из огромного г.петеного сундука извлекаются кружки, маски, какие-то затейливые финтифлюшки. Дело кончается тем, что я покупаю декоративное керамическое блюдо с изображением «чарро» — наездника в темном широкополом^ сомбреро, на белом коне. Кстати, сомбреро на любой вкус продаются здесь же рядом: бархатистые с серебристыми и золотистыми узорами; огромные, как раскрытый зонт, и поменьше; из кожи, замши, пальмовых волокон. По соседству над головой торговца свисают широкие кожаные ремни с искусным тиснением, пончо и яркотканые накидки «сарапе». Прямо на земле — роскошное седло из желтой кожи и причудливо инкрустированная сбруя. Чуть в стороне на деревянных прилавках бесчисленные индейские фигурки: черные, отливающие на свету золотом,— из обсидиана; светлые, почти прозрачные,— из оникса. Много брелоков с изображением ацтекского календаря и индейских пирамид. Во всех поделках чувствуются традиции народного искусства, уходящего корнями в глубь веков.
Исстари существует у мексиканцев и своеобразный культ маиса. Здесь же неподалеку от рынка пекут на жаровне маисовые лепешки — «тротильи»,— парят в кипящем котле желтые кукурузные початки, которые по вашему желанию смажут или обжигающим рот перечным соусом, или майонезом, или же свежевыдавленным лимонным соком. Я вижу, с каким аппетитом едят еще дымящиеся тортильи люди с индейскими чертами лица в огромных, расшитых вязью сомбреро и отделанных кожей и замшей костюмах, поставив рядом свои музыкальные инструменты — гитару, трубу, скрипку. Это «марьячис» — одновременно народные певцы и уличные музыканты. Без их протяжного, перемежаемого чем-то похожим на рыдания пения в Мексике не мыслятся ни свадьба, ни день рождения, ни вообще любое радостное событие.
Но поздно вечером, возвращаясь в замок-гостиницу, я услышал на улице пение, непохожее на исполнение марьячис. Шумная толпа двигалась по улицам, как во время карнавального шествия. Открываются окна, двери на балконах. Молодые девушки и пожилые люди с улыбками приветствуют веселый ночной хоровод, к которому присоединяются все новые участники. На узких улицах и площадях звучат вальсы, серенады, куплеты. Это традиционная «эстудиантина» — ночное музыкальное шествие студентов местного университета, несущих впереди как флаг вымпел своего учебного заведения.
«Комо Мехико но ай дос!» — «Нет другой страны, как Мексика!» — задорно кричит кто-то из студентов. И тут же другой звонкий голос отвечает, перефразируя эти крылатые слова: «Перо эн Мехико комо Гуанахуато но ай дос!» — «Но в Мексике нет другого города, как Гуанахуато!»
Неугомонная эстудиантина между тем перемещалась с улицы на улицу под ночным небом Гуанахуато, на котором не было ни единого облачка, а серебристый диск луны казался сделанным индейским умельцем украшением, которое специально по такому случаю выдумщики-студенты водрузили на горные вершины.
Серебряная кладовая
Да, даже ночью выглядят пышно и величественно построенные в прошлых веках дворцы с монументальными колоннами и храмы с высокими куполами. Любуясь ими, я невольно ловлю себя на мысли, что, помимо красоты, это еще и памятники «серебряной лихорадки», разразившейся когда-то на месте стоявшей здесь индейской деревушки. Вот что писал об этом журнал «Вокруг света» в прошлом веке:
«Город Гуанахуато основан в 1554 году. Тогда погонщики мулов нашли серебряную руду и вскоре после этого принялись разрабатывать рудники с большой прибылью. Вета-мадре, главная серебряная жила,— одна из богатейших в мире... Владельцы асьенд бенефисио покупают руду у обладателей рудников, большею частью англичан. Рудокопы, бусокнес, работают в указанном им месте, получают от владельцев порох для взрывания и отдают хозяину половину извлеченной руды, которую еженедельно продают директорам общества асьенд. Некоторые рудники уже довольно глубоки, до 1200 футов. Ходы, проведенные по всем направлениям, значительно облегчают доставку руды на поверхность земли...»
Серебряные рудники Гуанахуато знали не только времена бурного расцвета, но и упадка. И все-таки, несмотря на превратности судьбы, они не оскудели и не утратили своего значения до сих пор.
...Приехать сюда и не познакомиться со знаменитыми серебряными рудниками в окрестных горах, со всех сторон подступающих к городу,— об этом не могло быть и речи. Поэтому на второй день с утра отправляюсь на шахту «Лас Райас», которая вот уже 400 лет исправно отдает человеку свои богатства. Увы, представитель администрации, любезно принявший меня, непреклонен: спускаться в шахту не разрешается. Сначала я было подумал, что причина кроется в каких-то производственных секретах, но все оказалось гораздо проще — рискованно. Напрасно я ссылался на моего коллегу, мексиканского журналиста Лоренсо Леона Дьеса, который накануне побывал в «преисподней» — так называют подземные выработки шахтеры. «Он свой, а подвергать опасности жизнь гостя мы не вправе»,— услышал я в ответ. Причем, оказывается, даже Дьесу предварительно пришлось оставить в юридическом департаменте компании расписку в том, что «он снимает с администрации всякую ответственность за любой несчастный случай, который может произойти с ним под землей». Так что рассказать о «Лас Райас» могу лишь словами моего коллеги:
«Итак, в полном шахтерском облачении я стою перед входом в «преисподнюю»— огромный, 12-метрового диаметра колодец, влажный и мрачный, как пасть чудовища. Поскольку порох для горнорудных разработок в Гуанахуато стали применять лишь с середины прошлого века, этот шурф, как и во всех здешних старых шахтах, пробивали огнем и кайлом. Уходили на это целые десятилетия. Для «Лас Райаса», например, потребовалось 40 лет.
Сейчас, когда стальной подъемник с бешеной скоростью мчит меня вниз, в это трудно поверить. На дне шахты не просто сыро, а дьявольски мокро. Сквозь скальные породы фонтанируют струи воды, и в штреке словно идет постоянный моросящий дождь. Я на глубине 345 метров. Темноту лишь слегка прорезает свет лампы на моей каске. Слышу все усиливающийся металлический грохот. Навстречу катит вагонетка, которую толкает обнаженный до пояса шахтер. В ней примерно тонна концентрата, содержащего, кроме серебра, золото, медь, цинк, свинец, фтор. В одном из дальних забоев встречаю двух бурильщиков с пистолетами-перфораторами. Здесь стоит удушающая жара. Чувствуется недостаток воздуха, который подается компрессором, установленным у шахтного ствола. Адский шум пистолетов-перфораторов оглушает. А каково бурильщикам, которые целую смену орудуют ими! Их напряженные тела непрерывно вибрируют в такт перфораторам, вгрызающимся в скальную породу. Передохнуть удается лишь после того, как сделаны 24 глубоких отверстия, расположенных по спеальной схеме. После этого в них закладывается динамит и производится взрыв.
В глубине рудника вижу древнюю «дьявольскую лестницу», которой уже давно не пользуются. Когда-то индейцы поднимались по ней на поверхность с тяжелой ношей на плечах. Вот и наклонный туннель Сан-Каэтано, по которому спускаются и поднимаются вагонетки. Туннель длинный, и в него вливаются многочисленные боковые проходы, беспорядочно переплетающиеся с другими заброшенными подземными коридорами. Человек, незнакомый с рудником, здесь безнадежно заблудится. Мне это не грозит, поскольку рядом опытный проводник. Только в руднике я по достоинству оценил, как много здесь значит каска. Раз десять она меня защитила от тяжелых ударов по голове. Спрашиваю о несчастных случаях шахтера, который наносит на топографическую схему рудника все происшедшие за день изменения в забоях. «Бывают, но не так много»,— отвечает он, поправляя свою каску, на которой я вижу наклеенное изображение «нашей покровительницы святой девы Гваделупской».