Журнал «Вокруг Света» №10 за 1981 год
Шрифт:
Когда я командовал парусной учебной шхуной, то знать полсотни курсантов в лицо и по фамилии не составляло труда, и, наверное, это было еще и потому, что я тогда был моложе. Сейчас меня интересует другое, чем простое запоминание подчиненных,— как они смотрят на свою будущую специальность, что ищут впереди, вот что занимает меня в первую очередь.
Я смотрю на Терехова и вспоминаю, как впервые увидел его в морской форме и с трудом признал в нем того самого Сережку, который, бывало, с важным видом, держась за отцовский палец, приходил к нам на судно и с достоинством занимал кресло отца в кают-компании.
...Я сидел за письменным
Чуть-чуть с креном, как любил носить его отец, сидела на светло-русой Серегиной голове фуражка с маленьким «нахимовским» козырьком, под которым светились славянские глаза. Морская форма на Сереге не морщила, не топорщила, не висела мешком: тельняшка, как и положено быть у бравого «марсофлота», выглядывала из-под суконной голландки не более чем на три синие полоски, брюки клеш немного не прикрывали носки начищенных хромовых ботинок, огнем горела надраенная медная бляха у широкого флотского ремня. А единственную галочку на левом рукаве, обозначающую, что курсант еще не закончил первого курса, Серега поторопился спороть, потому что она-то и портила все на свете — всякому было видно, что перед ним зеленый первокурсник, салага, и, разумеется, это огорчало Серегу, но нашить сразу две галочки он остерегался, так как на следующий курс перейдет, когда успешно закончит свою первую плавательную практику.
—Так, стало быть, ты и есть сын собственных родителей? — спросил я и назвал имена и отчества отца и матери Сереги.
— Угу,— сказал он.
— Парусник нравится?
— Большой,— уклончиво ответил Серега. И как язык проглотил.
В наше время мы были более откровенными. Мы называли вещи своими именами — так нас учили отцы, ушедшие на фронт, и матери, тащившие на себе и нас и домашнее хозяйство,— мы восхищались учебным парусником, который был перестроен из грузовой шхуны, и не было для нас милее родного кубрика, переоборудованного из мрачного грузового трюма.
— Ну-ну,— сказал я, и он, наверное, уловил в моем тоне оттенок недовольства, потому что с опаской покосился на меня.— Ты на уроках так же краток?
— В данном случае я не тороплюсь с выводами,— важно ответил он.
— Добро,— сказал я,— пока мнение твое окончательно не сформировалось, советую идти в кубрик и сесть за письмо к отцу. Напиши, куда попал на практику, не напутай чего-нибудь, да поклон от меня передай. И поспеши, а то можешь не успеть.
Солнце освещало его профиль, но он мигом повернулся ко мне в фас, широко открыл глаза — и куда только его важность делась!
— А когда отход, дядя Володя?
— Во-первых, я тебе не дядя Володя, а товарищ капитан или можно еще — Владимир Александрович. И ты мне, пока мы на судне, не Сережа, а курсант Терехов. Ясно?
Он явно оторопел и пробормотал:
— Ясно.
— Сегодня помощник по учебной работе соберет вас в столовой, там и потолкуем про отход. А теперь беги пиши письмо.
Он, казалось, даже обрадовался, что я его не держу, лихо откозырял и выскочил за дверь...
Барк упрямо преодолевал встречную волну, буквально отвоевывая каждую милю у осатаневшего норд-веста. Под его напором содрогались закрепленные судовые шлюпки, стрелял на одной из них сорванный угол чехла, и пока боцман карабкался в шлюпку, чтобы спасти чехол, парусина была изодрана в мелкие полоски,
Я находился в штурманской рубке, когда позвонили из машинного отделения, и взволнованный заикающийся голос вахтенного механика прокричал:
— Т-товарищ капитан, у нас пожар! Горят в-выхлопные трубы!
На мгновение я остолбенел, а затем спросил:
— Где стармех?!
— На объекте пожара.
— Добро! Ликвидируйте пожар силами машинной вахты!
Я вставил трубку прямой связи «машина—рубка» в гнездо, и мысли лихорадочно закружились в голове. Собственно, никакого «добра» не было, а был пожар...
В это время вахтенный помощник с мостика доложил через переговорную трубку, что машина сбавила ход до среднего.
«Так, начинается,— подумал я,— теперь закуривай...»
Бедствия страшнее пожара, верно, не придумаешь для парусника; деревянный палубный настил по всей длине судна, километры смоленых тросов, тысячи квадратных метров парусины — превосходная пища для огня, и поэтому страшное слово «пожар» в первый момент действовало гипнотически, сковывало волю и сеяло растерянность. И только в следующие минуты возникала мысль, как не дать пожару распространиться, локализовать его.
Вера в людей инструкциями не предусматривается, но сколько раз выручала она из беды... Зная, что тушением пожара в машине руководит стармех, я отказался от первого побуждения объявить пожарную тревогу. Какую реакцию могла вызвать тревога среди людей, впервые попавших в штормовую передрягу, да еще с пожаром, трудно сказать: сам пожар не требовал большого скопления народа в помещении выхлопных труб, где и без того повернуться негде... «На судне должно быть все спокойно»,— решил я и отдернул руку, занесенную над кнопкой аврального звонка громкого боя.
«Нужно ложиться на обратный курс, уйти из пролива и отстояться за островом Анхольт, который мы миновали рано утром»,— решил я и вышел на палубу к рулевым.
Рулевые — двое курсантов-первокурсников и матрос-инструктор — сосредоточенно ворочали огромный штурвал, стараясь удержать судно на курсе. Штурвал был связан системой стальных тросов с пером руля за кормой, в которое били неистовые волны Каттегата. По тому, как рулевые закусывали нижнюю губу, налегая на штурвал, чувствовалось, как тяжело им приходится. Я узнал обоих курсантов — они были из группы Терехова: один — небольшого роста, с круглым детским лицом, которое пылало на ветру; другой — худощавый, в нахлобученной на глаза фуражке; я помнил, как он на собрании все порывался острить. Теперь ему не до шуток: он был суров, как сто моряков кряду. Матрос-инструктор Чубрик, ладно сложенный крепкошеий молодой человек, надежный и опытный, наглядно демонстрировал курсантам, как следует нести вахту на руле в шторм, всем своим видом показывая «делай, как я».
Они были настолько увлечены работой, пытаясь к тому же устоять на скользкой палубе, что даже не сразу расслышали мое приказание «положить руль на борт».
Курсанты очень старались: они буквально висели на спицах штурвала и не могли понять, почему судно, изменив курс градусов на двадцать, дальше не поворачивало. А мне стало не по себе: судно перестало слушаться руля — недоставало мощности двигателей. Оставалось только уповать на то, чтобы ветер не зашел к северу, потому что тогда барк сам собой изменил бы курс относительно ветра и направился к скалистым берегам Швеции...