Журнал «Вокруг Света» №11 за 1972 год
Шрифт:
Я сидел и разговаривал с кочегаром, как вдруг тот сделал мне предостерегающий жест:
— Нкосан, тебя зовут!
— Вы звали меня, сэр? — еле смог выговорить я от быстрого бега, сунувшись на мостик к капитану.
— Тебе лучше быть здесь. — В тоне Ларсена чувствовалось неодобрение, хотя слова были самые безобидные. — Отсюда лучше видно, когда появится кит.
А я желал остаться на палубе с Млангени, где мог бы свободно лазить по всему судну, среди множества новых для меня и удивительных предметов, так аккуратно расположенных и смонтированных на судне в самом что ни на есть классически морском стиле, что все они в моем воображении при ласковом свете субтропического зимнего солнца превращались в настоящие сокровища. Простая веревка, уложенная
Вместо этого мне пришлось торчать теперь на маленьком мостике, физически и душевно чувствуя себя все время стесненно, как будто я покушался на чужую площадь, предназначенную только для рулевого и неукротимого, не находящего себе места капитана.
Но вот утренняя активность океана пошла на убыль. Не видно уже было ни дельфинов, ни белух на успокоившейся морской глади, и только маленький темный «парус» — спинной плавник акулы — оставался вместе с нами на вахте. Любопытно, что это обстоятельство нисколько не раздражало нашего нетерпимого капитана. Наоборот, он то и дело оборачивался назад, чтобы удостовериться, на месте ли «парус». И даже нарушил по этому случаю свое сумрачное молчание, проговорив:
— Она здесь потому, что знает то, что знаю я!
Ларсен заменил первого дозорного в девять утра, следующего — в десять, и после этого каждый час посылал очередного матроса в «воронье гнездо» с тем, чтобы тот передал вахту своему сменщику в положенное время так же безрезультатно, как и его предшественник.
И все эти часы капитан, не говоря ни слова, давал понять всем и каждому, как глубоко он разочарован; чувство неудачи действовало угнетающе на команду и за эти несколько часов стало для каждого почти осязаемым. Люди прекратили разговаривать друг с другом или делали это шепотом, наподобие тех, кто впервые очутился в узком альпийском ущелье и боится звука собственного голоса, дабы не вызвать на себя снежную лавину с вершины.
Даже кок Лейф, появившийся в одиннадцать с традиционным кофе, ничего не произнес. Единственным признаком жизни было бульканье горячей жидкости в горле капитана — две кружки одна за другой, которые Ларсен быстро выпил, не дожидаясь, пока кофе остынет.
К тому времени мне уже стало совсем не по себе быть на мостике с капитаном. Я воспользовался этой короткой передышкой и спросил, можно ли мне сходить в кубрик проведать больного приятеля.
Ларсен удивленно зыркнул на меня поверх кружки — как я посмел беспокоить его такой тривиальной просьбой! — но кивнул утвердительно и, передавая пустую кружку Лейфу, резко сказал мне:
— Возвращайся скорее — будешь тоже искать фонтаны!
Он бросил свирепый взгляд в сторону «вороньего гнезда» и возобновил медвежье топтанье по мостику.
Находясь долгое время рядом с капитаном, я не сумел сразу постигнуть, каким мощным оружием было его молчание и как эффективно оно действовало на команду. Как только два человека оказывались на палубе вместе, они начинали недовольно ворчать. Даже не зная норвежского, я по одному их тону мог догадаться: они возмущены его молчанием, совершенно ясно представляют себе, что оно с умыслом используется против них, и считают это несправедливым. Степенные, терпеливые и флегматичные, как и подобает быть скандинавам, они стали и открыто критиковать Тора Ларсена, но такими голосами, что слышать эти голоса могли только они сами. Я убедился в этом, когда, проходя с коком мимо
— Что он тебе сказал? — не удержался я от вопроса.
Кок пожал плечами.
— Он говорит: капитан ведет себя нечестно — затаил что-то против них и молчит. Не их вина в том, что нет китов.
Другой матрос высказался более откровенно. Лейф перевел мне слова этого матроса.
— Ей-богу, он не имеет права сваливать вину на нас. Это он виноват, а не мы. Если бы взял курс туда, где мы били китов в субботу, как это сделали другие китобойные суда, мы бы уже были с добычей.
Я не осмелился оставаться долго внизу. Спросил только у Эрика, как он себя чувствует, а потом решил заглянуть на камбуз к Лейфу — предлог, чтобы не так быстро возвращаться на мостик. Но кок на этот раз выпроводил меня, хотя, мне думается, и понимал больше других, как тяжело может действовать на новичка гнетущая атмосфера на судне.
— Смотри веселей, парень, — попытался успокоить меня Лейф. — Так всегда бывает первые день-два. Тебе-то от этого что?! Возвращайся поскорее на мостик и делай, что он скажет.
Я вынужден был поспешить к капитану. Моя резвость, видно было, пришлась по душе Тору Ларсену, хотя он ничего и не сказал. А обстановка, успел я заметить, накалилась еще больше.
Был самый полдень, и при первом же ударе склянок капитан прорычал, приказывая первому дозорному дня подняться на мачту снова. Мрачный голос Ларсена убил царившую на море тишину.
Я оглянулся вокруг: никогда еще не доводилось мне видеть такой безжизненной и не располагающей к себе картины, какую являл дыбящийся волнами Индийский океан, с неумолимым упорством вздымающий наше судно кверху для того только, чтобы тут же опустить его вниз. Нечто похожее я уже видел в детстве, в разгар лета, во время одной из страшнейших засух у нас на континенте: такая же широкая бездыханная равнина, которую на языке синдаквена называют «Там-Где-Даже-Мужчина-Теряет-Мужество».
Мое созерцание моря было внезапно прервано громким выкриком Тора Ларсена, обращенным уже ко мне:
— Ну, мой юный бур! У тебя, будь я проклят, отличные глаза! Я заметил это, будь я проклят, еще на теннисном корте! (1 Капитан Ларсен познакомился с героем повести в порту на теннисном корте, где наблюдал его игру со школьным приятелем Эриком (ныне находящимся в каюте по причине морской болезни) — сыном владельца «Курта Хансена». — Прим. пер.) Теперь покажи мне, какие они у тебя здесь, на море, а?!
Я повернулся к капитану с опаской, еще не понимая, что у него на уме, но, к своему удивлению, встретил довольно благожелательный взгляд Ларсена.
— Забирайся-ка поскорее с Йохансеном в «воронье гнездо» и быстренько высмотри мне китовый фонтан, будь я проклят! Ясно?
Я ничего ему не ответил. Успел только в первую секунду осознать важность его команды и почувствовать, как сильнее забилось сердце, и сразу же бросился по трапу на палубу, преследуемый громким, скрежещущим смехом капитана — впервые за весь день, — который словно подстегнул мое рвение, и я чуть не упал, прыгая по ступенькам трапа. Я подбежал к вантам — веревочной лестнице на мачте — раньше Йохансена, который еще только достиг правого борта. Мы оба посторонились, давая возможность неудачливому дозорному, стоявшему на вахте до нас, спуститься вниз. Пока он передавал Йохансену бинокль, обменявшись несколькими словами, я, будто по выстрелу стартового пистолета, стал подниматься со всей доступной мне быстротой наверх. Странная вещь: я ни разу в жизни не проделывал подобной операции, и следовало ожидать, что буду карабкаться по вантам осторожно, если даже не опасливо; однако пристальное внимание, с каким я следил все утро за тем, как проделывали это дозорные, придало мне уверенности и смелости лезть вверх с таким видом, будто я занимался этим всю жизнь. Лейф сказал мне потом: все, кто видел это, были уверены, что я подымаюсь в «воронье гнездо» не в первый раз.