Журнал «Вокруг Света» №11 за 1989 год

Вокруг Света

Мне довелось застать на Рухну то время, когда рыбаки еще собирались вместе у пирса — клуба не стало, он сгорел,— шумно рассуждали о недавней жизни, вспоминали председателя колхоза Теодора Ауса, при котором жизнь забурлила на острове, как ходили всем флотом в гости на Кихну — рухнуские мужики нередко жен привозили с Кихну и Сааремаа, но больше с Кихну, потому-то больше любили ходить на Кихну, да и остров он был не такой огромный, как Сааремаа, всяк был на виду... Тогда еще нет-нет да и вспоминали про ураган.

Ураган налетел на остров поздней осенью, в самую для Балтики неспокойную пору. Говорили, даже старики

не помнили такого. Лесу повалило много. Рассказывали, что особенно больно было смотреть на мачтовые сосны в северо-восточной части острова... Картофельное поле выглядело так, будто за ночь перепахали его, окатили водой, и картошка, вывороченная с корнями, лежала на поверхности. Люди утром не узнавали свои дворы: все было повалено, раскидано по острову. Потом еще долго люди находили свои вещи далеко от дома в лесу. Унесло крышу у Хейно Ветика, живущего прямо у дороги в центре деревни. Он сам мне рассказывал: полил ливень, он накрыл мать плащ-палаткой, но плащ-палатку тоже унес ветер. Тогда-то на следующий день Хейно и согласился принять маяк у старого маячника и переселиться в казенную усадьбу.

Нет. На Рухну тогда еще помнили, как в тот день шумели сосны, да так, будто море обрушило на остров все свои воды. Помнили странный, какой-то остервенелый гул, который заполнял дворы, ломился в окна, колотился в стены домов...

Кажется, подробности этой беды я слышал от Салева Кальюлаида, рыбака с хорошим крестьянским двором. Скорее всего от него, потому как меня тогда поселили по соседству с его двором, в доме, который эстонцы называли «Выырастемайя», что дословно значит — «Дом чужих». Вечерами я часто заходил к Салеву на огонек. Так вот он рассказывал, как вдруг заскулили все собаки острова.

Встал, подошел ночью к двери — не поддается, прижата снаружи ветром... От града и ветра то там, то здесь слышался звон разбитых стекол, молнии следовали друг за другом, а деревья, мечущиеся из стороны в сторону, были похожи, говорил Салев, на испуганное стадо...

В ту ночь рыбаки потеряли три судна. Одно утонуло прямо в бухте, а два в одной связке сорвало и унесло через мол в море. Одно судно потом нашли у берегов Латвии, другое, видимо, тоже утонуло.

Говорили, что даже потом, когда утром шторм утих, деревянный причал с привязанными на швартовах рыбацкими судами ходил на тяжелой зыби, как ремень...

Никто тогда на острове не думал, что пройдет немногим более года и после урагана к ним придет новая беда. И, вспоминая о ней, люди будут говорить: «Она пришла вскоре после урагана».

Так получилось, что вдруг ни с того ни с сего рыболовецкий колхоз передали на материк. Его слили с «Пярну-калур». На острове оставили лишь отделение колхоза, то есть две лодки для небольшой бригады.

Случилось это, как ни странно, именно тогда, когда колхоз собирался купить себе океанский траулер, чтобы ходить наконец на промысел в Атлантику...

Итак, ушел в Пярну флот, ушли рыбаки, за ними потянулись их семьи, соседи, те и другие, кому стало скучно и одиноко.

Люди потом говорили, что эта беда была куда большая, чем та, которую принес ураган.

К тому времени, когда я еще раз приехал на острова, на Рухну из двухсот пятидесяти человек оставалось всего шестьдесят. Это были рыбаки, распрощавшиеся с колхозом и не оставившие свои хозяйства, родители или родственники ушедших

рыбаков, сохранявшие прежний уклад жизни, или такие, как Салев Кальюлаид, состоящие в бригаде рыбаков; больше старики и старухи. Оставалась и семья единственного шведа Александра Нормана, сын которого Эндель Норман был тогда председателем сельсовета.

После Сааремаа и Хийумаа Рухну показался мне таким уютным и маленьким — за день я исходил его вдоль и поперек,— что, кроме удивительной, доселе не испытанной уединенности, я ничего более не чувствовал. Кажется, (никаких нарушений человеческой среды. Ничто ушедшее не тяготило. Осень робко кружила над островом и никак не могла ощутимо тронуть желтизной дворы и лес. Над островом, казалось, клубились и таяли запахи горьковатых дымов можжевельника, ольхи, запахи копчений, скотных дворов. Со всех сторон на остров обрушивалось море, шум его сливался с шумом ветра в верхушках сосен... Лес начинался сразу же за буйными фруктовыми деревьями, а кончался у самого моря, у песков кряжистыми, задубевшими от ветра стволами сосен. И только на западном берегу острова лес редел и сменялся полем высоких трав и можжевельника. Обилие брусники не позволяло сделать и шагу за тропинку или дорогу в лесу. Здесь, на острове, все росло как росло. Все привносилось самой природой. И, казалось, рука человека к ней не притрагивалась до тех пор, пока на остров не обрушился ураган.

Жизнь на острове текла медленно, ровно, кажется, по законам какой-то иной планеты. В школе всего три ученика, один из которых сын Салева, шесть учителей, один из которых почтмейстер, он вел уроки русского и английского языков... По утрам островитяне гнали на пастбище скот, и председатель сельсовета тоже гнал своих коров со всеми вместе. Вместе с остальными встречал их, привечал.

Помню, он вручил мне корзину, показал, где картофельное поле, и сказал, чтобы сам себе копал картошку, а молоко и хлеб дадут в любом дворе. Хлеб тогда пекли островитяне сами. Муку брали мешками у веселой Мери, хозяйки островного сельмага. Ее называли веселой оттого, что в одиночестве была грустна, а на людях — щедра, разговорчива и остра на язык.

Остров был так прекрасен, что легко скрывал от постороннего свои невзгоды и проблемы. И если бы не приход баржи из Пярну за скотом, мне бы, наверное, так и не удалось увидеть всех жителей острова вместе.

В тот день с утра на острове все оживилось, закрутилось, пришло в движение. Одних коров гнали на пастбище, других ловили и загоняли обратно во дворы. Заскрипели калитки, собирались в дорогу даже старики и старушки, которые давно уже дальше своих заборов не ступали. Деревня пустела... Люди тянулись за тракторами и прицепами по грунтовой дороге, разрезающей на две половины остров и лес, шли целыми семьями...

На пирсе, у борта баржи, высоко на кране сидел Салев. Стрела крана висела над большими колхозными весами, около которых стоял пришедший с баржей здоровенный человек в белом халате. К нему и выстраивалась длинная очередь со скотом. Человек в халате осматривал животное, определял сортность, что-то записывал в тетрадку, потом брал пистолет, похожий на ракетницу, вставлял в него пластмассовый пистончик с номером и влеплял отметку в ухо перепуганного животного, которого тут же заводили в деревянную беседку на весах, взвешивали, и кран подымал его и опускал в трюм баржи...