Журнал «Вокруг Света» №12 за 1970 год
Шрифт:
А когда к власти пришел Гитлер и воцарилась коричневая чума «тысячелетнего рейха», перед нами реально стала угроза уничтожения. И в самом деле, коль скоро всей Европе суждено было (по планам нацистов) стать германской, как можно терпеть буквально под носом чуждый и «расово неполноценный» элемент? Были уже разработаны планы выселения лужичан в Рур, и язык наш был вновь запрещен, чтобы ни следа от нас не оставалось, ни слова.
В самые последние дни войны эсэсовцы из отступавшей армии Шернера готовы были перестрелять нас, ибо полагали (и не без основания), что мы ждем не дождемся освободителей. Только победа Советской Армии спасла нас от гибели.
На лужицком языке говорили обычно в семье да с односельчанами, а по-немецки (немецкий все лужичане знают как второй родной язык) с графом или бароном, с управляющим, с горожанами и с соседями из немецких деревень.
И даже с графской скотиной говорили по-немецки, а со своей по-лужицки. «Барской скотиной» считались лошади и собаки, а лужицкой — коровы и кошки. Так уж издавна повелось: у лужичан кошка да корова, у немецкого графа — собака и лошади. Потому-то, должно быть, и давали лошадям такие имена: Лотта, Лизель, Ганс, Мориц, Фриц. Собак же называли: Каро, Сента или Вальдман. Другое дело — коровы и кошки, у этих всегда были чисто лужицкие имена, и понимали они только нашу речь. Когда в упряжке была лошадь, возница кричал: «Na, los, Fritz, gehst du"rein!» (1 Ну, Фриц, трогай! (нем.).). Если же в упряжке стояла корова (как часто бывало у безлошадных крестьян), следовало другое: «Hej, stara, campaj, campaj!» (2 Эй, старая, пошла, пошла! (серб.).) Наши предки так объясняли это разделение. Вот старая лужицкая притча:
«И был День Седьмой, и трудам Создателя пришел конец. Всё сотворил он: мужчин, и женщин, и горы, и звезды, и реки, и луга, и поляны, и всякую живность... И рыбу в реках, и ячмень, и пшеницу, и «корн» — пшеничную водку, и «прим» — жевательный табак.
Все это было собрано в одну кучу, и Создатель не знал, что ему со всем этим добром делать, такой кавардак воцарился. Создатель подумал-подумал, махнул рукой и пошел соснуть часок-другой. Когда же проснулся, то узрел нечто невообразимое. В кадке с водкой плавали рыбы — они поводили мордами из стороны в сторону и распевали непристойные песни. Создатель осерчал, топнул ногой и возопил: «Замолчать!» И от гнева божьего рыбы утеряли голос навеки.
Создатель почесал затылок и говорит:
— Значит, так: сейчас я все это стану делить, а вы смотрите да не зевайте! Кому что понравится, тот сразу и кричи: «Мне!» Понятно?
После этих слов Создатель выпростал из общей кучи лошадь и, поднатужившись, поднял ее над головой.
— Мне! — закричал Крабат — прародитель лужицких сербов, но тут услышал, что стоящий рядом человек в кожаных штанах и войлочной шляпе тоже кричит: «Мне!»
— Кто закричал первый? — спросил Создатель.
— Я! — сказали кожаные штаны.
— Я! — сказал Крабат.
— Крикните еще раз, — рассудил Создатель. — Кто громче крикнет, тому и достанется.
У кожаных штанов глотка была луженая, и у него получилось громче. Лошадь досталась ему.
— А ты, — сказал Создатель Крабату, — на вот, получай корову.
Так корова досталась Крабату-лужичанину.
Потом Создатель вытащил на свет божий собаку. И опять повторилось то же самое. Собаку получили кожаные штаны, а Крабату в утешение досталась кошка.
Почувствовав себя «на коне», тот, что был в кожаных штанах, сказал:
— У меня есть лошадь и есть собака — буду теперь
«А ведь он, пожалуй, прав», — подумал Создатель.
— Уж больно ты разохотился, — сказал Крабат своему удачливому сопернику. — Вот ты берешь себе луга, а где же я буду пасти свою корову? Мне ведь тоже жить надо!
— Корова пусть пасется на моем лугу, а ты за это будешь работать на моем дворе, и под моей крышей жить, да меня называть будешь «господин граф».
Создателю этот спор начал надоедать, поэтому, дав Крабату в придачу жаворонка, он махнул рукой, молвил: «Бог с вами!» — и ушел почивать.
Так Крабату достался еще и жаворонок. Певчий жаворонок...»
Такими вот сказками наши предки пытались объяснить себе, как взялась на свете несправедливость.
Но пришло время и господину графу сматывать удочки, а батракам — и немецким и лужицким — делить то, что у них веками грабили графы и бароны.
Пришли и к потомкам Крабата — лужицким сербам — другие времена. Впервые в истории мы признаны полноправными людьми, народом со своей культурой, со своей литературой. И со своей столицей — городом Будышин.
Будышин (по-немецки Баутцен) — один из самых красивых городов республики — наш культурный и административный центр.
Раз в году становится в Будынгане особенно пестро от национальных нарядов. Раз в году мы открываем сундуки, достаем народные костюмы и выходим на улицу. У нас праздник. Наш, лужицкий. Праздник этот называется «Птахи квас» — «Птичья свадьба». Никто, даже ученые, которым вроде бы положено знать все, — никто не знает, почему этот праздник называется «Птичья свадьба». Название это вдвойне загадочно еще и потому, что праздник приходится на двадцать пятое января, то есть на такое время, когда даже воробьи и те ежатся от холода, а не то чтобы помышлять о какой-то свадьбе. Но нам, в конце концов, нет дела до этого — когда, да как, да почему: мы празднуем.
Помню свое детское впечатление от «Птичьей свадьбы». Ранним холодным утром меня разбудила мать, наскоро укутала в то, что попалось под руку, сунула мне в руку тарелку и говорит:
— Ну-ка, беги за сарай и поставь там тарелку. Как поставишь, сразу назад да смотри не оглядывайся, а то никакого гостинца тебе не будет!
Сон вмиг сошел с меня, я вспомнил: мать еще вчера говорила мне про «Птахи квас» — праздник, который начнется сразу же, как только я проснусь.
Мигом выскочил я во двор, забежал за сарай, поставил тарелку и что есть духу, боясь нечаянно оглянуться, помчался назад в дом. Минут через десять мать вышла во двор посмотреть, нет ли там для меня какого гостинца от сороки-невесты да от ворона-жениха. Вернулась она с еще теплой белой булкой, поверх которой лежал кусочек сахару.
За завтраком я все допытывался у матери, где же птицы играют свою свадьбу. Мать тихонько посмеивалась и отвечала, что скорее всего они гуляют свадьбу в беседке, которая стоит в графском парке. Помню, как по пути в школу я специально заглянул в беседку, но никакой свадьбы там не застал. «Наверное, опоздал», — подумал я и с неохотой пошел на уроки.
Вечером, когда приходило время спать, мы, ребята, получали по кусочку сыра, и на этом наш праздник кончался. Взрослые между тем собирались по корчмам да по домам, откупоривали припасенную для этого дня брагу, потом, захмелев, принимались петь и плясать под разудалое верещание кларнета, буханье контрабаса и жавороньи трели скрипки...