Журнал «Юность» №04/2022

Коллектив авторов

Ланселот был молодым, немного старше меня, но я тогда была слишком несовершеннолетняя. Он не мог открыто ухаживать, а я все ждала-ждала. И то юбку надену покороче, то наклонюсь так, чтобы бюстгальтер было чуть видно. Без толку.

Он говорил на французском и на казахском, а на русском почти нет. Странное это было обучение. Он мне говорил lisez ceci – читай, мол. А у меня все эти аксанграв в аксантегю плыли, я путала их, пугалась и постоянно забывала, что ill – это «й». Он немного нервничал: soyez plus prudent –

будь внимательнее, вроде того. А я теребила прядь волос и нервничала похлеще него.

Придумала себе крипи-приключение с французским волонтером и мечтала по вечерам, как он водит меня в кафешки у дома. У его дома, на всякий случай мечтала.

Потом он уехал и глаза свои черные забрал с собой, и кудри эти тугие, и все lire, 'ecrire, r'ep'eter. И весь мой французский тогда забрал. Я не могла учиться у заслуженной преподавательницы из школы, несмотря на то что у нее тоже были кудри. Только мягкие, будто вот-вот одуванчиком разлетятся.

Мама расстроилась, а я пошла учить немецкий.

– Дотронься до меня, – говорю так, чтобы он не услышал.

– Что? – переспрашивает.

– Ничего. Давай чаю попьем или кофе.

– Или вина, может?

– О, давай.

У Ланселота была привычка трогать мою руку, когда она неверно выводит какие-то французские буквы. Ну, то есть, буквы латинские, но слова были французскими. Он ревностно относился к тому, чтобы все было красиво, так же красиво, как и его язык потрясающий. Stop. Voil`a – стой. Вот так, смотри. И моею рукой водил по бумаге. Я снова плыла. Руку жгло. Наверное, я специально писала неверно и некрасиво, чтобы он чаще сжигал мою кожу. А он думал, что я просто тупица.

Voil`a – вуаля – как вуаль. Вуаль для меня – это что-то похоронное. Что-то прикрывающее разруху. В том числе и внутри. Сейчас хочется эту разруху какой-нибудь французской вуаля прикрыть, но я не доучила язык. И пользоваться им уже не давала себе право.

– Музыка – это лучшая литература, я считаю. – Задумчиво смотрю в окно и выпускаю дым. Кутаюсь в плед. Холодно на улице. И креста не видно, слава богу.

– Музыка в целом лучше всего, что есть вокруг нас. – Смотрит, как дым сгруппировался от холода и покатился подальше от меня.

– Сдохнуть хочется. – Я докурила, кажется, бычок жжет губы, но я затягиваюсь последний раз.

– Не сейчас.

– Ну да. Можно и потом.

– Кстати, потом может уже и не хотеться.

– Дотронься до меня, – еле слышно говорю.

– Что? – переспрашивает.

– Ничего. Красиво тут.

– А. Да. Нормально.

Музыка – это тоже прикосновение. Только она трогает одновременно многими руками, то нежными, то грубыми, как в плохом кино. Залезает в самые сокровенные места.

И в душу лезет тоже. Только туда обычно лезет с целью что-то сломать. Хорошая музыка ломает так, что сдохнуть действительно хочется, и когда я буду умирать, так и сделаю – поставлю какой-нибудь «Рамштайн». Хотя нет, от него мне хочется жить наоборот.

У Ланселота был плеер с дисками и футляр для него, чтобы к поясу крепить. Такой вау-девайс для того времени и того места. Длинные наушники, которые, доходя до плеч, превращались в его же волосы. Всегда хотела дернуть за что-нибудь там, попаду не попаду в наушники.

Если бы он не уехал тогда, я бы, может, доросла до наших с ним отношений и успокоилась.

– Боишься меня? – спрашивает.

– Боюсь. Ты крипи, как тот крест. Только не светишься.

– Мне нечем.

Да святится имя твое, да пребудет воля твоя. Мои воля и имя все пребывают и пребывают. Они не святы, в них нет света. Наверное, они могли быть, но я слишком люблю прикосновения, а это противоречит святости и свету. Света нет в любых отношениях, перешедших однажды черту.

Ланселот уезжал когда, приносил в центр большой торт. Мы ели его прямо руками, держа на салфетках. Мне было слишком мягко брать торт пальцами, крем и бисквит забивался под ногти, брр-р. И я тогда брала и кусала прям с ладошки. Вся измазалась, а Ланселот подошел и вытер мне губы салфеткой, которую мял в руках. Какое-то порочное движение, словно он грубо размазал мне помаду по лицу, но у него получилось нежно, и крем действительно весь ушел с меня на салфетку. Все поплыло, и я снова неаккуратно укусила торт. Ланселот уже не увидел, он отошел как раз.

– Тебя все больше, и все чаще ты тут, – говорю.

– Мне нравится сюда приходить. Хорошее кафе. И ты хорошая, – говорит.

– Да не, плохое. Никто сюда почти не ходит. Работы нет поэтому, – говорю.

– Кофе ты делаешь вкусный, – говорит.

А я бариста же, мне приятно.

– Сделать?

– Сделай.

– Это уже третий.

– Мне все равно потом идти тебя провожать. Потом идти домой. Надо быть бодрым, – говорит.

– Оставайся сегодня у меня, – еле слышно говорю.

– Нет. – Услышал. Черт.

Я ставлю крестик на руке, чтобы не забыть, например, купить курицу на вечер. Или захватить с собой сигарет вторую пачку, чтобы не искать потом судорожно по магазинам нужные, когда кончится первая. А она всегда кончается. Еще ставлю крестики напротив выполненных дел. В мобилке есть такое приложение – «тудулист». To do – сделать. Сделай уже! И крест поставь. Ужасно – ставить крест на всем, что ты делаешь… Хотя есть в этом какая-то ирония. Нам всем и над всеми однажды поставят крест. Только повиснет ли он, как тот крипи-крест над словно от неловкости спрятавшейся в темноте церковью, или будет уверенно и твердо держать защиту перед пошлыми манипуляциями людей – а черт его знает.