Журнал «Юность» №04/2022
Шрифт:
За себя я был спокоен. Мой отец оставался в семье и никуда не исчезал.
Но бабушка нашла и мое слабое место. Тут она использовала другую тактику. Я даже не знаю почему. Она не стала обсуждать мою маму со мной, нет. Она разговаривала про нее с соседками. Но каждый раз, не сомневаюсь, она знала, что я слышу. Слышу и ничего не могу сказать.
– Мать у него, конечно, неряха. Прихожу к ним домой, а она говорит: «Аглая Петровна, обувь можете не снимать, если вам удобно». «Как же», – спрашиваю. А она мне: «Ничего, я пол не мыла». Пол она не мыла, понимаете? Такая антисанитария!
Присутствие соседок не давало мне возможности завыть, как выл Васенька. Я только слушал эти слова, что иглами впивались
И вдруг я открыл в себе замечательное умение. Я научился смотреть на старинную иллюстрацию в грустной книге «Ундина», которую бабушка почему-то решила открытой поставить на полку, как картину.
Морское дно. Печальная красавица с распущенными волосами сидела на камне, а вокруг нее плавали рыбы, струились водоросли, текла морская вода. И в воображении я подходил к ней и присаживался рядом. И тоже смотрел печально и отрешенно. А потом она поворачивалась ко мне и печально спрашивала:
– Ну, как тебе?
– Да не очень, – отвечал я.
– Ты из-за бабушки?
– Нет, я из-за мамы.
– Не верь ей. Она врет.
Я смущался. Все во мне восставало против такого разговора.
– Как это – врет? Бабушка – врет?
– Твоя мама хорошая.
– Моя мама хорошая, – шептал я, – Васечкин папа не убегал галопом по Европам, просто они с его мамой… это… не сошлись характерами… Так говорят. Но что же мне делать?
– Будь рыцарем, сопротивляйся. – Ундина воодушевлялась и клала прохладную руку мне на плечо.
– Как я могу сопротивляться? – Мне хотелось всплакнуть, но рядом была прекрасная дама, и негоже… – Она же моя бабушка.
– Обоссы ее, – просто сказала Ундина и опять села, отвернулась и стала смотреть в даль. Как на картинке.
Эта безумная идея даже шуткой мне не показалась. Мне совсем не было смешно. Во-первых, это моя бабушка, которую я люблю, во-вторых, как все это осуществить, в-третьих, она уничтожит меня. Ундина, ты рехнулась.
– Знаешь, – сказал ей, чтобы сменить тему, – я бы с удовольствием поцеловал тебя. Ты не будешь против?
– Ты что, – Ундина приподняла брови, – на солнце перегрелся? Сначала становишься рыцарем, потом поцелуи. А у меня есть свой Хульдебранд.
Пока я болтал с Ундиной, соседка уходила, и наступала минута тишины и покоя. Я был на дне морском.
К середине лета я уже привык к неожиданностям, а слово «вдруг» стало совсем родным. С бабушкой все было «вдруг». И это вскоре перестало пугать.
Вдруг она решала закаливать нас в море, и мы ездили в душном автобусе купаться на окраину города, хотя море было совсем рядом. Шли через заброшенное старое кладбище, где на упавших каменных плитах и крестах было не разобрать имена, но можно гладить их теплые поверхности, поросшие светло-зеленым мхом. Они были такие старые, старше нас, старше патронов и осколков снарядов, валявшихся тут и там еще с Великой Отечественной войны, старше бабушки.
А потом пологим спуском бежали к морю и полчаса изнывали от жары в ожидании купания.
Это называлось «остыть». Мы играли, изжариваясь на камнях, а потом вдруг начиналось время купания, и длилось он так долго, как нам хотелось, до синих ногтей и губ, до сведенных ног и неуемной дрожи.
Вдруг бабушка решала, что мы должны по утрам слушать гимн Советского Союза, стоя, с торжественными лицами. Как это сочеталось с тем, что она была дочкой священника, которого когда-то расстреляли коммунисты, я не знаю. Да и вряд ли тогда нас с Васенькой занимали эти психологические изыски и исторические подробности. Мы слушали гимн и старались не захихикать, чтобы бабушка не устроила нам словесную пытку.
Иногда вдруг случались и хорошие неожиданности. Так как вставал я рано, часов в пять утра, бабушка начала с вечера оставлять мне деньги и молочный бидон. И я утром бежал к бочке на колесах, в которой привозили молоко. Раннее свежее утро в Крыму. Деревья шелковицы, кусты с густой изумрудной листвой и мягкое утреннее солнце повсюду. Догадывался ли я раньше, каким желанным бывает одиночество, какими необходимыми могут стать полчаса тишины и рассвета…
Так же «вдруг» бабушка решила, что пора нам рассказать о ее Боге.
До этого я кое-что слышал о христианстве. То есть я был типичным ребенком из интеллигентной семьи, и мне, конечно, рассказывали о Христе. Это была обычная для того времени и среды трактовка. Христос представал в ней эдаким добрым мужчиной, которого уничтожили за веру. А уж был ли он Богом или святым, решать тебе самому. Срочного ответа этот вопрос не требовал, насущные проблемы были куда серьезнее, и я пока отложил его…
Приняв решение просвещать нас с Васенькой в этом вопросе, бабушка открыла для нас своего Бога. Ее Бог был совсем другим. Он был грозен, могуч и беспощаден. В ее рассказах грозный Господь только и занимался тем, что карал. Делал Он это изощренно. Сокрушал зубы грешников, мстил их детям до седьмого колена, убивал, рушил города. Он создавал все условия, чтобы мы почувствовали холод и жар ада. Каждому, кто отступал от Его закона, Он готовил такое суровое наказание, какое, по словам бабушки, мы и представить себе не могли. В описании всяких мук, уготованных злым людям, бабушка доходила до поэзии. Я чувствовал, как бабушка радуется, что Бог так могуч и что Он – ее союзник. Я представлял, как Он появляется за ее спиной и всякому, кто как-нибудь согрешил против бабушки, сокрушает челюсти. В ее рассказах звучала радость удовлетворения. Бог мщения был повсюду. Он видел, чем занимаются мальчики по ночам, держа руки под одеялом, Он знал, кто и как грешит в ту самую минуту, секунду даже, как только грех приходил нам на ум. Знал и терпел. Пока терпел. Но чаша весов с нашими грехами становится все тяжелее, и поэтому нам лучше остановиться, пока Бог не покарал нас, и лучше она, бабушка Аглая, покарает нас, чем терпеливый Бог.
Я так хорошо осознал, почувствовал свое ничтожество пред лицом Бога и бабушки, что жизнь моя, и до того несколько нервная, стала еще более тревожной от постоянного осознания вины перед ними двоими. Перед Ним на небе – и перед ней на земле. И чем больше я чувствовал себя виноватым, тем чаще мне хотелось держать руки под одеялом. Я не понимал, почему это плохо. Пока бабушка не объяснила, что именно эта дурная привычка тянет за собой другие.
– Другие! – Она поднимала палец вверх, чтобы дать понять, что эти самые «другие» не просто какие-нибудь, а «Другие» с большой буквы Д. – Те самые, которые и ведут грешников в ад, и причиняют людям, особенно женщинам, много горя! Женщина – сосуд слабый! – добавляла бабушка.
И оставляла нас с Васенькой размышлять, чем наши занятия перед сном могут причинить горе женщинам и почему эти самые женщины не люди, а слабые сосуды. Вечерами я клялся себе, что больше не обижу слабых и заставлю себя держать руки поверх одеяла. Но над моей кроватью внутри книжной полки стояла книга. Она была раскрыта на иллюстрации. Это была Ундина. Печальная девушка с удивительными глазами и прекрасными плещущимися вокруг нее волосами. И мне было страшно. Страх смешивался с другим сладостным чувством. Она была возбуждающе прекрасной и сердитой одновременно. Мне очень нравилась та девушка с гравюры. Она не казалась мне слабым сосудом. Думаю, она была опасна не меньше бабушки. Но куда более привлекательна. Так хорошо было бы сидеть рядом с ней на дне морском. Держаться за руки. И возможно, целоваться. Даже с языком…