Журнал «Юность» №05/2024
Шрифт:
Максим Замшев
Поэт, прозаик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил музыкальное училище имени Гнесиных и Литературный институт имени Горького. Автор книг стихов: «Любовь дается людям свыше», «От Патриарших до Арбата» и прозы: «Аллегро плюс», «Избранный», «Карт-бланш», «Весна для репортера», «Концертмейстер». Стихи Максима Замшева переведены на пятнадцать языков.
Лауреат премии в области литературы и искусства Центрального федерального округа России. Награжден медалью ордена
Цирк на профилактике
Огромная чаша цирка дрожала от духоты. Красное ее дно казалось издалека таким горячим, что непонятно было, как не подгорают подошвы у тех, кто ступает по нему. Вспотевшие тела возбужденных зрелищем зрителей расположились по краям в строгом симметричном порядке. Представление подходило к концу. Воздушные акробаты выполняли свои головокружительные трюки, заставляя всех, кто наблюдал за ними, выделять адреналин, закрывать от страха глаза, а потом яростно хлопать в ладоши и орать от восторга. Легкий изящный акробат взлетел под самый купол, красиво стал падать вниз, готовясь быть подхваченным своим партнером, но только скользнул по его рукам, продолжая опасное падение. Зал ахнул. Акробат неуклюже, не группируясь, упал на страховочное полотно. Отскочил от него несколько раз. По залу пронесся обманный вздох облегчения. Но акробат не поднимался, тело бессильно покачивался на сетке, пока его не унесли за кулисы.
Представление в тот день все-таки доиграли до конца. Зрители расходились в полном восторге, стараясь не вспоминать о нелепом падении.
От здания цирка тихо отъезжала карета скорой помощи, а в маленькой комнате сидел, обхватив голову руками, густо загримированный клоун.
Красноватое вечернее солнце косо облокачивалось на стены домов и делало вытянувшиеся окна похожими на жарко сияющие глаза. Когда он смотрел на эти премудрости заката, на эти мгновенные превращения, ему становилось неодолимо тоскливо. Жизнь представлялась огромным листом, на котором никто не в силах оставить хоть малейший след. Так и он лет через сорок превратится в морщинистого обрюзгшего старика, и существование его будет длить мировую бессмыслицу, складывать усталые дни в бездонную копилку забвения. Сегодня он еще сравнительно молод, ему пока трудно смириться с неизбежным старением, с утратой сил, зрения, живости, но в солнечный вечер в этих щемящих красках таким же молодым мужчинам и женщинам, в разных странах и под разным солнцем, бывало так же одиноко и смутно, как ему сейчас. Он знал это. Всегда утешал себя этим. Людям вообще свойственно успокаиваться оттого, что кому-то еще выпала такая же незавидная участь, как им.
Он остановился на Садовом кольце, возле пугающего своим величием зданием МИДа, и вперил взгляд в западную сторону неба, туда, где над Киевским вокзалом, над Дорогомилово, солнце заканчивало свой ежедневный обход. Ему мерещилось, что светило – это заботливый врач, который каждый день проверяет состояние здоровья своих пациентов, поглаживает их по непокорным головам и скрывается за горизонтом для того, чтобы наконец заняться своими делами. Сколько раз он приходит на это место! Это его личные Бермуды. Здесь он теряется, терпит катастрофу, не может двигаться, куда хочет.
– Харитонов! Ты! Вот это встреча…
Он не сразу разобрал, откуда его окликают. Повертел головой. Голос, выкрикнувший его фамилию, как ни странно, был совершенно незнакомым и принадлежал высокой, достаточно миловидной худощавой женщине. Она смотрела на него, искательно улыбалась, заглядывала в глаза, то чуть наклонив голову вправо, то, наоборот, влево, словно стараясь показать себя в разных
«Живенькая, – отметил он про себя. – Но некрасивая».
Он силился вспомнить что-то, определить, из каких времен возникла эта явно знающая его женщина. Ничего! Ни одной зацепки! Незнакомка, поймав растерянный взгляд своего визави, произнесла с театральной интонацией:
– Эх ты… Своих не узнаешь.
Михаилу Харитонову не очень импонировала та роль, которую ему навязывала эта высокая и, как можно было уже понять, не робкого десятка особа, поэтому он решил прояснить ситуацию немедленно. Отступив немного назад, он подчеркнуто вежливо, но не очень дружелюбно произнес:
– Признаться, не могу припомнить, где мы встречались.
– Смотрите! Все позабыл. А как же школьные годы чудесные… Эх, Мишель, Мишель.
Женщина повернулась к нему в профиль, собрала волосы сзади так, чтобы получился хвост, и придержала их рукой.
– А так?
Что-то теплое и давнее неловко шевельнулось в памяти Харитонова. Школа, футбол после уроков, мальчики в синих форменных пиджаках, девочки в одинаковых платьицах, ранцы, тополиный пух, летящий отовсюду, беспардонно залетающий в окна. И одноклассница, называющая его Мишелем почему-то. Хотя понятно почему. Русские дети часто изменяют имена на иностранные. Мишель, Дэн, Мари, Натали… Но она для него только Таня. Таню не переменишь ни на что… Никакие пошлые Тата, Татти никогда не приживались. Даже Танюха – это ужас. Татьяна, русская душою…
– Таня? Слушай… Но как же я мог тебя узнать?!
Ведь последний раз я тебя видел, когда тебе было, дай бог памяти, тринадцать лет.
– Но я-то тебя узнала, Харитонов.
– Да что ты как в школе! По фамилии! Просто Миша.
– Ладно. Заметано. Мишель.
– Никто не звал меня Мишелем после тебя.
– Неужели? А тебе это подходило.
Таня и Миша много лет назад учились в одном классе. Это было в те достославные времена, когда ученики носили школьную форму, для мальчиков героями были Павлик Морозов и Александр Матросов, а девочки и не помышляли о том, чтобы появиться в школьном вестибюле с килограммами заморской косметики на нетронутых еще жизнью лицах.
Их с первого класса посадили за одну парту, и они привыкли друг к другу за годы этого своеобразного сожительства, полного сперва мелких стычек, щипков, перебранок, а потом первой доверительности, первого ощущения чего-то обоюдного, важного. В нежном возрасте от привычки до влюбленности – один шаг, и они уже готовы были подойти друг к другу на этот шаг, но в седьмом, а может быть, в самом начале восьмого класса Таня ушла из их школы. Ее родители уехали работать за границу и, конечно, забрали с собой дочь. Так она и пропала для Михаила в какой-то африканской стране, звуки названия которой никак не складывались во что-то определенное. Дети дипломатов. Такая у них судьба. Обречены на разлуки. Михаил долго не мог примириться с этой нежданной утратой, надеялся втайне, что Таня вот-вот вернется, но дни шли за днями, и жизнь накидывалась на Михаила с такой жадностью, что скоро острота переживаний стерлась, а потом и вовсе канула куда-то глубоко, откуда почти невозможно ничего достать.
Что их связывало?
Заговорщицкое поедание мороженого после уроков зимой, что родители строго-настрого запрещали, взаимовыручка на уроках, мечты, что никогда не раздружатся, привыкание к тому, что они будут всегда, что их существование ни в коем случае не конечно и все у них впереди. Потом это растаяло, спряталось, слои печали наложились на раннюю чистоту детства. Она не написала ему ни одного письма. Он тоже. Они чуть не доросли до того влечения, которое помнят тела. А плотское в человеке всегда надежней самых больших иллюзий.