Жюльетта
Шрифт:
Оба распутника, наконец, опустошили свои семенники и, увидев, что забрезжил рассвет, пожелали вернуться в мой дом. Там нас ожидал сытный роскошный завтрак, за которым нам прислуживали три обнажённые женщины, и мы от души утолили наш не на шутку разыгравшийся аппетит. После этого принцу вздумалось провести несколько часов со мной в постели, а мой любовник удалился в сопровождении двух молодых слуг и развлекался с ними до тех пор, пока солнце не вошло в зенит.
Отчаянные усилия и сопение старого филина не представляли большой угрозы для моей скромности, и всё-таки после продолжительных и мучительных для меня упражнений ему удалось проникнуть в мою заднюю норку, впрочем, он недолго оставался там: Природа разбила вдребезги мои надежды, инструмент его согнулся, и бедняга, который так и не нашел в себе сил для оргазма, поскольку, по его словам, он уже два раза кончил нынче вечером, заснул тихо и мирно, уткнувшись своей противной физиономией в мои ягодицы.
Когда мы пробудились, Сен-Фон, не скрывая своего восхищения моими талантами, вручил мне чек на восемьсот тысяч франков, выписанный на имя королевского казначея,
Все последующие званые вечера были похожи на самый первый, если не считать отдельных эпизодов, которые я постоянно варьировала благодаря своему неистощимому воображению.
Нуарсей присутствовал почти всегда, и за исключением принца посторонних в доме не было.
Так, в течение трёх месяцев я твердой рукой вела свой корабль по бурливому морю наслаждений, и однажды Сен-Фон предупредил меня, что на следующий день мне предстоит совершить выдающееся в своем роде преступление. Ох, уж эти ужасные последствия варварской политики! И кто же, по-вашему, стал очередной жертвой? Уверена, друзья мои, что вы ни за что не догадаетесь. Это был родной отец Сен-Фона, шестидесятишестилетний господин, образец редкого благородства; его давно беспокоил беспорядочный образ жизни сына, и он начал бояться, что тот окончательно погубит себя; он не раз крупно разговаривал с ним, предупреждал его по-доброму, даже предпринимал кое-какие шаги при дворе к вящему неудовольствию Сен-Фона, вынуждая его оставить министерский пост, справедливо полагая, что беспутному наследнику лучше сделать это по своей воле, нежели уйти со скандалом.
Сен-Фон с большим раздражением относился к вмешательству отца, помимо того, смерть старика сулила ему дополнительно три тысячи ежегодного дохода, и, естественно, колебания его длились недолго. Эти подробности сообщил мне Нуарсей и, заметив, что я не в восторге от столь грандиозного замысла, решил снять с этого преступления налет жестокости, который придавала ему моя идиотская нерешительность.
– Злодеяние, которое ты усматриваешь в убийстве человека, и второе злодеяние, которое, по-твоему, заключается в отцеубийстве, – это, милая моя, просто-напросто два бессмысленных понятия, и я постараюсь сокрушить их в твоих глазах. Впрочем, не стоит терять время на первое, потому что с твоим умом ты должна лишь презирать предрассудок, который заключается в том, что недалекие люди усматривают преступление в уничтожении живого существа. Следовательно, это обычное убийство, вполне для тебя доступное, ибо между твоей жизнью и жизнью жертвы нет никаких связей; дело здесь обстоит несколько сложнее для моего друга, и тебя, кажется, пугает само слово «отцеубийство», поэтому рассмотрим этот поступок исключительно с этой точки зрения.
Итак, разберемся, что такое отцеубийство – преступление это или нет? Разумеется, нет. Если на всем свете и существует хоть один поступок, который я считаю оправданным и законным, так это и есть именно отцеубийство. Теперь скажи мне, пожалуйста, какая связь между тобой и человеком, давшим тебе жизнь? Неужели ты собираешься убедить меня в том, что я чём-то обязан чужому в сущности мужчине только за то, что однажды ему взбрело в голову излить свою похоть во влагалище моей матери? Нет ничего более нелепого, чем подобная мысль! Более того, что, если я даже не знаком с ним, если не знаю, как он выглядит, этот пресловутый отец, мой производитель? Разве когда-нибудь голос Природы шепнул мне его имя? Да ничего подобного. Почему же он должен быть для меня ближе, нежели любой другой человек? Если это не подлежит сомнению, а для меня это непреложный факт, тогда отцеубийство ничуть не греховнее, чем обычное убийство, и лишить жизни отца нисколько не хуже, чем отнять жизнь у кого-либо другого. Если я убиваю человека, который, будучи мне неизвестен, породил меня на свет, факт его отцовства ничего не добавляет к моему раскаянию, следовательно, я могу колебаться или раскаиваться только тогда, когда узнаю, что мы родственники, хотя и в этом случае характер преступления не меняется. Я спокойно отправлю своего отца в иной мир и не буду чувствовать при этом никаких угрызений совести, если не буду знать, что он мой отец, но повторяю, и в противном случае для меня ровно ничего не изменится. Отсюда вывод: даже если я узнаю, что человек, которого я только что стер с лица земли, – мой отец, неужели душа моя наполнится раскаянием и страданием? Какая чепуха!
Продолжим дальше: я допускаю, что угрызения совести имеют место на самом деле, хотя для них и не существует никаких объективных причин. Но если ты собираешься разочаровать меня на сей счет, я повторяю тебе ещё раз: преступление, которого ты так боишься, – это вовсе и не преступление даже, а его иллюзия: ведь сама Природа ничем не намекнула мне, кто мой создатель; выходит, она вложила в меня не больше нежности к этому господину чем к любому другому, не имеющему ко мне никакого отношения, следовательно, причины для угрызений и сомнений существуют только в моей голове, а это значит, что такое чувство ничего, абсолютно ничего, не стоит, и я буду круглым идиотом, поддавшись ему. Скажи мне, разве животные боготворят своих родителей? Разве имеют они хоть малейшее представление о том, кто их сотворил? Пытаясь отыскать хоть какое-то основание для сыновней благодарности, ты можешь сказать, что мой отец обо мне заботился в детстве и отрочестве. И это будет ещё одна ошибка. Он всего-навсего подчинялся обычаям данной страны, тешил свое самолюбие, отдавался чувству, которое он, как отец, может питать к делу рук своих, но которого я не обязан испытывать к своему творцу, ибо творец этот действовал исключительно ради собственного удовольствия и не думал обо мне, когда подмял под себя мою будущую матушку и совершил с ней акт оплодотворения; стало быть, заботился он только о себе, и я не вижу тут никакого основания для столь горячей благодарности.
Пора перестать обманывать себя иллюзиями, и предрассудок – не пища для образованного ума: человеку, давшему нам жизнь, мы обязаны ничуть не более, чем самому далекому и чуждому нам существу. Природа не предусмотрела в нас абсолютно никаких чувств к родителю, более того, она и не могла наградить нас подобным чувством к нему, ибо привязанность нельзя навязать извне; большая неправда то, что мы любим своих отцов, как неправда и то, что мы вообще способны полюбить их: да, мы их боимся, но любить – это уж извините! Они всегда представляют для нас угрозу, всегда тяготят нас, само их существование создает для нас множество неудобств, и наш личный интерес, самый священный из всех законов Природы, диктует нам неодолимое желание приблизить смерть человека, от кого мы ожидаем наследство, и если посмотреть на это дело под таким углом зрения, мы должны не только ненавидеть этого человека – просто ненавидеть и ничего больше, – но вполне естественно с нашей стороны покуситься на его жизнь по той простой причине, что всему на земле приходит свой черед, и если отец мой зажился на этом свете и злоупотребляет богатством, доставшимся ему от своего предка, а я тем временем старею в томительном ожидании счастливого часа, почему бы мне спокойно и хладнокровно не помочь Природе, у которой порой не доходят до этого руки, и самому, любым доступным способом, не ускорить процесс своего вхождения в права, дарованные мне свыше, коль скоро права эти задерживаются в силу какого-то каприза судьбы или случайности? Если эгоизм – общее правило, коим человек измеряет все свои действия, тогда – и это непременно так! – гораздо меньшее зло убить отца, нежели убить другого человека, потому что наши личные причины, чтобы избавиться от того, кто произвел нас на свет, всегда намного весомее и уважительнее, чем лишить жизни человека постороннего. И вот здесь-то есть ещё один метафизический факт, о котором не стоит забывать: старость – путь к смерти; заставляя человека стареть, Природа подталкивает его к могиле, значит, тот, кто уничтожает старшего по возрасту человека, не совершает ничего дурного, кроме того, что исполняет её намерения, вот почему у многих народов убийство стариков почитается за добродетель. Бесполезные для мира, лишняя обуза для общества, пожирающие припасы, которых и без того уже мало и не хватает молодым или которые молодые вынуждены приобретать по дорогой цене по причине чрезмерного спроса, престарелые люди не имеют цели в жизни, они просто вредны, и очевидно, что самое мудрое – ликвидировать их. Стало быть, это вообще не только никакое не преступление – убийство собственного отца, напротив, это благое деяние с точки зрения того, кому оно служит; для Природы это также благо, ибо избавляет её от ненужного бремени. Этим нужно гордиться, поскольку отцеубийство проявляет силу, философский ум, самоуважение и, в конечном счете, приносит пользу обществу, избавляя его от сорняков.
Итак, Жюльетта, тебе предстоит совершить благородный поступок, то есть уничтожить врага твоего любовника, который, я уверен, служит государству на пределе своих сил и возможностей, ибо если – и не мне отрицать это – он в чём-то скуп, мелочен и даже жаден, Сен-Фон – всё-таки великий министр: он кровожаден, алчен, у него мёртвая хватка, он считает убийство необходимым для мудрого правления. Возможно, он не прав? Может быть, Сулла, Мариус, Ришелье, Мазарини – эти великие исторические личности – думали по-другому? Сомнений здесь нет и быть не может. Без кровопролития не может выжить ни один режим, и в особенности монархический: трон тирана цементируется кровью, и Сен-Фону ещё предстоит пролить море крови; она должна пролиться уже сейчас. Соверши это, Жюльетта, и ты завоюешь расположение человека, который содержит тебя, как мне кажется, в настоящей роскоши, и тем самым ты умножишь богатство того, кто делает богатой тебя. Да я просто не могу понять, как ты можешь раздумывать.
– Нуарсей, – дерзко заявила я, – кто вам сказал, что я раздумываю? Это был просто минутный порыв и ничего больше. Я ещё молода. Я ещё не оперилась, карьера моя только начинается. Порой, я оступаюсь, спотыкаюсь, но должно ли это удивлять моих наставников? Ведь они скоро увидят, что я достойна той заботы, которой они меня окружили. Пусть же Сен-Фон поспешит и пришлет мне своего родителя – тот умрет через два часа после того, как переступит порог моего дома. Однако, мой дорогой, в шкатулке, которую вручил мне ваш друг, три вида яда, так который же я должна выбрать?
– Самый жестокий, тот, что приносит больше страданий, – ответил Нуарсей. – Хорошо, что ты мне напомнила. Сен-Фон особенно подчеркивал это обстоятельство. Он желает, чтобы на пути к своей смерти, его отец получил сполна за свои интриги; он хочет, чтобы агония его была ужасной.
– Понимаю, – сказала я, – и вы можете передать ему, что все будет сделано так, как он пожелал. А теперь объясните мне план.
– План следующий: ты на правах подруги министра приглашаешь старика отобедать – пошлешь ему записку, в которой объяснишь, что хочешь помирить его с сыном, что разделяешь его взгляды на беспутное поведение министра и согласна с тем, что он должен уйти в отставку. Сен-Фон-старший придет, его вынесут из твоего дома безнадежно больным, а об остальном позаботится Сен-Фон-младший. Вот деньги, требуемые для дела: чек на сто тысяч франков из казны. Этого достаточно, Жюльетта?
– Сен-Фон слишком щедро платит за один обед. – И я вернула ему клочок бумажки. – Передайте, что я это сделаю просто так, потому что хочу ему помочь.
– А вот ещё один чек на такую же сумму, – продолжал Нуарсей. – – Твой покровитель предвидел твой отказ и, честно говоря, был бы разочарован, если бы такового не последовало. «Я хочу, чтобы она получала деньги за свои услуги и получала, сколько пожелает. – Он часто говорил мне такие слова. – До тех пор, пока ею движет эгоизм и пока я удовлетворяю её эгоизм, она будет со мной».