Жюльетта
Шрифт:
– Видимо, Сен-Фон хорошо меня знает, – был мой ответ. – У меня, слабость к деньгам, и я не скрываю этого ни от себя самой, ни от вас. Но я никогда не попрошу у него больше, чем необходимо. Этих шестисот тысяч франков будет вполне достаточно для нашего дела, и я хочу получить ещё столько же в день смерти старика.
– Не беспокойся, ты их получишь. Должен признать, что ты великолепно устроилась, Жюльетта. Постарайся не испортить своего положения, и если будешь вести себя умно, ты скоро станешь богатейшей женщиной в Европе, потому что я дал тебе лучшего в мире друга и покровителя.
– Уважая ваши принципы, Нуарсей, я воздержусь от благодарностей; устраивая наше знакомство, вы получили удовольствие и также извлекли из этого пользу; вам льстит, что среди ваших самых близких знакомых числится женщина, чьё общественное положение, богатство, имя уже начинают затмевать блеск придворных дам… Я бы постыдилась показаться в Опере в таком платье, в каком вчера была княгиня де Немур: никто и не взглянул на неё, все глаза были устремлены на меня.
– И ты в восторге от этого, Жюльетта?
– В безумном, дорогой мой. Хотя бы потому, что купаюсь
– Как обстоят твои дела с плотскими утехами?
– Великолепно, редко случаются ночи без того, чтобы лучшие в Париже утешители или утешительницы не приходили ласкать меня до потери сознания.
– А твои любимые преступления?
– Совершаются своим чередом, совершаются… Ворую при каждом удобном случае, не упускаю ни единого франка. Судя по моей алчности, можно подумать, что я постоянно голодаю.
– Про месть также не забываешь?
– На этот счет я особенно щепетильна. Вы слышали о несчастье, случившемся с принцем Р., весь город только об этом и судачит: это моя работа. Пять-шесть дам, которые в последнее время оспаривали у меня пальму первенства в обществе, сейчас отдыхают в Бастилии.
Вслед за тем мы обсудили некоторые детали, касавшиеся званых вечеров, организованных мною в честь министра.
– Должен сказать, – заметил Нуарсей, – что в последнее время ты, кажется, несколько ослабила свои усилия, и Сен-Фон обратил на это внимание. К прошлому ужину было подано менее пятидесяти блюд, а ведь тебе, конечно, известно, что только при хорошем питании можно испытать полноценный оргазм, – продолжал он, – и для нас, либертенов, качество и количество спермы -г вопрос первостепенной важности. Обжорство лучше всего сочетается с наклонностями, которыми угодно было одарить нас Природе, и опыт говорит, что член никогда не бывает таким твердым, а сердце таким жестоким, как после сытного обеда. Еще я хотел бы сказать насчет выбора девушек. Хотя все, кого ты нам предлагаешь, несомненно, очень милы, Сен-Фон чувствует, что подбирать надо более внимательно. Нет смысла говорить тебе о важности этого вопроса. Мы требуем не только хорошую породу, но, кроме того, и качественный материал как в смысле ума, так и физических достоинств.
В ответ я рассказала о том, что предприняла в последнее время: вместо шести теперь у меня были две дюжины женщин, работавших непрерывно, по очереди, и не меньшее количество помощников прочесывало в поисках новеньких все провинции. Я была душой и сердцем этого механизма, который постоянно набирал обороты.
– Прежде чем завербовать кого-нибудь, – посоветовал Нуарсей, – посмотри на них сама, даже если для этого придется проехать тридцать лье.
– Все верно, – согласилась я, – однако это не всегда так просто. Часто девушку похищают до того, как я получаю о ней полную информацию.
– Тогда надо похищать двадцать, чтобы выбрать из них пятерых.
– А что делать с остальными?
– Что хочешь, развлекайся с ними сама, продавай их своим друзьям, перекупщикам, сводницам. С такой организацией, какую ты создала, твои дела должны быть поставлены на широкую ногу и, как мне кажется, ты должна даже получить «карт бланш» [Получить право на полную свободу действий (фр.).]. Во всяком случае за это ты получаешь сотню тысяч в год.
– Это так, если бы Сен-Фон платил мне за каждый доставленный предмет. А при нынешнем состоянии дел он оплачивает только троих для каждого ужина.
– Думаю, что смогу уговорить его расплачиваться за всю партию.
– Вот тогда обслуживание будет намного лучше, А теперь, Нуарсей, – сказала я, – я хотела бы обсудить ещё кое-какие вопросы, которые касаются меня лично. Вы знаете меня, и не стоит говорить вам, что я не отказываю себе ни в чем, а мысли, которые приходят мне в голову, проказы, которые я себе позволяю, невозможно описать, – все это так, мой друг, но я хочу вашего совета. Не кажется ли вам, что в конечном счете Сен-Фон начнет ревновать меня?
– Никогда, – не задумываясь, ответил Нуарсей. – Сен-Фон – исключительно разумный человек и понимает, что ты можешь полностью выразить себя, только совершая чудовищные поступки. Сама эта мысль забавляет его; как он мне говорил только вчера, он боится, что ты окажешься в недостаточной мере шлюхой.
– О, в таком случае ему нечего опасаться: вы можете заверить господина министра, что вряд ли он найдет женщину с более выраженными вкусами к этому занятию.
– Я не раз слышал – сказал Нуарсей, – вопрос о том, что получает женщина от ревности, которую она вызывает, и всегда находил этот вопрос излишним: со своей стороны я совершенно убежден, что эта мания обусловлена исключительно личным побуждением; как это ни абсурдно, женщина ничего не выигрывает из смятения, посеянного в сердце любовника. Ревнивцем движет вовсе не любовь к женщине, а страх перед унижением, которое он может испытать из-за её неверности; чтобы доказать это, скажу, что за этой страстью кроется эгоизм, и напомню, что ни один любовник, если только он в здравом уме и искренен, не станет отрицать, что предпочел бы видеть свою любовницу скорее мёртвой, нежели неверной. Стало быть, нас беспокоит не её потеря, а её непостоянство, и следовательно, когда такое случается, мы думаем только о собственном благополучии. Отсюда вывод: вторым по глупости безумием, в какое может впасть мужчина, после влюбленности в женщину следует ревность. В отношении к женщине это чувство – низменное, поскольку свидетельствует об отсутствии уважения к ней; по отношению к самому себе оно всегда болезненное и непременно бесполезное, так как самый надежный способ пробудить в женщине желание обмануть нас – это показать ей, что мы боимся, как бы она этого не сделала. Ревность и страх перед рогами – вот две вещи, основанные целиком на наших предрассудках, мешающих наслаждаться женщиной; если бы не презренная привычка к упрямому и идиотскому желанию, когда речь идет о женщине, связывать воедино моральный и физический аспекты, мы бы давно покончили с этим предрассудком; кто-то может возразить, что нельзя спать с женщиной, не любя её. Или что нельзя любить её без того, чтобы с ней не спать. Но ради чего забивать голову ещё чём-то, когда на первое место выступает тело? По-моему, это два совершенно разных желания, две абсолютно разные потребности. Скажем, у Араминты лучшая в мире фигура, лицо её прекрасно, её большие и знойные карие глаза обещают, что она истечет спермой, как только мой член потрется о стенки её вагины или её ануса, – и вот я сношаюсь с ней и ни о чем больше не думаю. Кстати, я оказываюсь прав: кончает она как мортира. Так скажи на милость, зачем примешивать к телу этого соблазнительного создания какие-то сердечные чувства? Это лишний раз доказывает, что любовь и наслаждение – две разные и далекие друг от друга области и что не только нет никакой необходимости любить, чтобы наслаждаться, но что достаточно наслаждаться и обходиться при этом без любви. Ибо нежные романтические чувства происходят из сочетания хорошего настроения и целесообразности, но не имеют никакого отношения к красоте бюста или к волнующим линиям задницы, и я не позволю, чтобы эти телесные вещи, которые, в зависимости от тончайшей игры вкуса, возбуждают физическое влечение, таким же образом влияли на привязанность моральную. Чтобы завершить свое сравнение, добавлю следующее: возьмем Белинду, она уродлива, ей сорок два, в ней нет никакого намека на соблазнительность, ни одной возбуждающей желания черточки – одним словом, это настоящая, обделенная судьбой корова. Но Белинда умна, мудра, у неё отличный характер, в ней тысяча вещей, которые отвечают моим вкусам. У меня нет желания лечь с ней в постель, однако я без ума от бесед с ней. Разумеется, я предпочел бы для утех Араминту, но я искренне презирал бы её, когда жар моего желания спадет, потому что я нашел в ней только тело, и ни одно из её моральных качеств не затронуло моего сердца. Впрочем, все сказанное не имеет никакого отношения к нашему случаю: в снисходительности Сен-Фона к твоей неверности есть элемент либертинажа, который объяснить не так просто. Мысль о том, что ты лежишь в объятиях другого, возбуждает Сен-Фона, ведь он сам поместил тебя в такие условия; и когда он представляет себе твои утехи, когда видит их воочию, член его твердеет, и ты умножаешь его удовольствия пропорционально тому, как умножаются твои собственные; Сен-Фон будет обожать тебя тем сильнее, чем больше ты будешь заниматься тем, что вызывает ненависть болванов. Вот в этом и заключается одна из умственных аномалий, понятных только таким избранным, как мы, но от этого не менее сладостных.
– Ваши слова меня успокаивают, – сказала я. – Выходит, Сен-Фон любит мои вкусы, мой ум, мой характер и совсем меня не ревнует? Я рада слышать это, поскольку, признаться, воздержание для меня невозможно, темперамент мой требует удовлетворения, жажду мою надо утолять любой ценой; у меня горячая кровь, богатейшее пламенное воображение, в руках моих несметные богатства, так как же я могу противиться страстям, которые осаждают меня ежеминутно?
– Отдайся им, Жюльетта, отдайся, не раздумывая: тебе не сделать большего, чем ты делаешь, и меньшего ты делать не должна, но на публике я прошу тебя быть лицемерной. Помни, что в этом мире лицемерие – неизбежный порок, необходимый человеку, которому суждено властвовать над людьми, потому что общество, ждет от тебя не добродетели, а лишь повода считать тебя добродетельной. На каждые два случая, когда тебе понадобится добродетель, придется тридцать других, когда нужно будет только притвориться добродетельной, поэтому призываю всех распутниц: наденьте маску, научитесь принимать тот вид, которого от вас ожидают, в конце концов, достаточно скрывать то, что мы любим, и нет нужды притворяться относительно того, что презираем. Если бы все люди были открыто и откровенно порочны, лицемерия бы не существовало вовсе, однако люди наивно верят в то, что добродетель принесет им выгоду, и им приходится цепляться за любую соломинку, чтобы казаться добропорядочными; им приходится думать о своей репутации и как можно лучше скрывать свое дурное поведение, чтобы угодить тому смешному и давно съеденному червями идолу. Кроме того, лицемерие, приучая к хитрости и обману, дает возможность творить бесчисленные преступления: ваш бесстрастный вид внушает доверие, ваш противник утрачивает бдительность, чем меньше вы даете ему повода для подозрений, тем сильнее ваше оружие, тем легче вам нанести точный удар. Покров таинственности, под которым вы удовлетворяете свои страсти, многократно усиливает получаемое наслаждение. Цинизм никого не завлечет в ваши сети, а наглость, бесстыдство и вообще все, что именуется дурным поведением, могут доставить удовольствие только будучи безнаказанными.
Лицемерный и коварный человек, надежно защищенный четырьмя стенами своего дома и своей доброй репутацией, может смело предаваться пороку и не страшиться разоблачения. Однако всем известно, что цинизм уместен разве что под священным домашним кровом: он плохо воспринимается окружающими, отдает дурным запахом и, разрушая стену между вами и обществом, лишает вас возможности наслаждаться всем тем, что предлагает жизнь. Преступления разврата – не единственные, которые доставляют наслаждение: ты ведь понимаешь, что есть тысячи других – очень выгодных, – которые лицемерие делает для нас доступными, а цинизм недосягаемыми. Кто может сравниться по скрытности, ловкости, беспощадности с мадам Бренвилье [См. «Мемуары маркизы де Френ», «Глоссарий знаменитых людей» и другие источники. (Прим. автора)], которая была одним из столпов высшего общества в свое время? Свои яды она испытывала в благотворительных заведениях и под маской милосердия и под покровом филантропии творила самые сладострастные из своих преступлений. Лежа на смертном одре, отравленный дочерью, её наивный и любящий отец обратился к ней с такими словами: «О, любимая дочь моя, умирая, я жалею только о том, что больше не смогу сделать для тебя того, что хотел и не успел». Вместо ответа дочь подсыпала дополнительную дозу яда в чашку с питьем, которую дала умирающему.