Зима была холодной
Шрифт:
Вскоре они оказались у землянки, чей круглый купол возвышался над Киллианом не больше, чем на голову. Повинуясь всё тому же молчаливому проводнику, Киллиан пригнулся, проходя в длинный тёмный коридор и спускаясь вниз на несколько ступенек, чувствуя, как густеет воздух, становясь влажным и ароматным. Когда ступени кончились, он оказался в небольшом помещении, обложенном изнутри плотно пригнанными брёвнами. Четыре жерди образовывали каркас, смыкаясь над головой. В центре тлел огонь, круглые камни у очага парили, когда на них плескали водой.
— Садись. —
— Что это? — спросил Киллиан, оглядываясь.
— Здесь мы очищаем не только тело, но и душу, — ответил Золотой Ястреб, плеснув на камни новую порцию воды. Запахло чем-то густым и сладким. — Здесь ты попробуешь получить ответы и избавиться от призраков прошлого. Держи.
Киллиан с недоверием уставился на длинную тонкую трубку. Попытался принюхаться, но запах трав щекотал ноздри, не давая расслышать более тонкие ароматы.
— Это — калюмет*, дар Великого Духа. То, что поможет твоей душе поговорить с богами.
— Мой Бог меня не слышит, — скорее по привычке, чем по необходимости рассеянно ответил Киллиан, беря трубку в руки.
— Может, потому что ты недостаточно громко говоришь? — хитро улыбнулся Золотой Ястреб, откидываясь на стену и продолжая следить за Киллианом.
Сладковатый, густой дым заполнил лёгкие, а в голове приятно зашумело. Передав трубку вождю, Киллиан сбросил одеяло под ноги и глубоко вздохнул.
— Слушай себя, — донёсся как сквозь вату голос вождя. — Слушай и смотри.
Новая порция дыма затопила разум, и Киллиан прикрыл глаза, расслабляясь, послушно открывая сознание. Ему стало интересно: каким образом табак и баня могут помочь забыть прошлое. Хотелось рассмеяться и крикнуть индейцу, что их хвалёные обряды — первобытный бред, когда перед глазами вдруг начали появляться картины. Размытые, туманные, но узнаваемые.
Он снова шёл к дому, и заиндевелая трава похрустывала, ломаясь, под ногами. Но сейчас воспоминание о том дне, самом страшном в его жизни, не приносило ожидаемой боли. Он словно смотрел со стороны, как на старую, выцветшую фотокарточку, глядя на Мэренн. Голос Золотого Ястреба звучал всё глуше, прося рассказать, и Киллиан сам не понял, как начал говорить, широко распахнув глаза, ничего не видя перед собой, заглядывая в саму глубь души.
— Ты ничем не мог им помочь, — донёсся далёкий голос.
— Мог! — зло выкрикнул Киллиан. — Мог! Приди я на час раньше, и всё было бы по-другому!
— И ты лежал бы рядом с ними, — грустно ответил голос. — Кому стало бы от этого легче?
— Мне, — прошептал Киллиан, крепко жмурясь, надеясь, что видения пропадут. Но они стали объёмнее, ярче. — Мне бы стало легче, — повторил он еле слышно.
Раздалось шипение, и новые клубы пара взвились к потолку. Киллиан снова и снова спускал крючок, опуская на пол мёртвого сына, чувствуя, что с каждым новым выстрелом взрывается всё внутри, скручиваясь горьким комом. Слёзы текли по лицу, смешиваясь с потом, и дыхание стало резким, прерывистым. Он не мог отпустить этого, не мог себя простить.
— Лучше бы я нашёл его мёртвым! — измученно прошептал он, пряча лицо в ладонях.
— И пропустил бы его последний вздох? Отправил к предкам без благословения? — укорил голос, который, казалось, вновь принадлежал Золотому Ястребу.
— Я не был бы убийцей собственного ребёнка, — глухо ответил Киллиан, не отнимая рук.
— Ты подарил ему милость, — печально ответил вождь. — Как я когда-то своему сыну, Меткому Барсуку.
Киллиан открыл глаза, пытаясь проморгаться, думая, — не послышалось ли? Во влажном тумане лицо Золотого Ястреба расплывалось, но чёрные глаза ярко горели, приковывая взгляд.
— Его задрал медведь, и спасать было поздно. Что было мне делать? Оставить умирать? Заставить в муках и страхе ждать конца? Или отпустить с любовью?
Киллиан молчал. Сейчас сделанное когда-то впервые обретало иной смысл, наполнялось другими причинами, звучало иначе. Что-то внутри рвалось, хлеща по душе обрывками, заставляя вновь содрогаться от рыданий.
Они вышли на свежий воздух, когда в небе загорелись первые звёзды. Впереди ярко горели костры, и вокруг плясали тени, громко и радостно крича. В голове ещё до конца не прояснилось, а внизу живота, смущая, разливалось тугое, тяжёлое желание. Киллиану пришлось надеть штаны и рубашку, которые оставили у входа — по словам Золотого Ястреба, его одежду забрали постирать.
— У нас сегодня праздник, — заметил вождь. — Юноши и девушки вступают в пору зрелости. Не буду звать тебя присоединиться. Да и табак, что ты сейчас курил, уже направил твои мысли и желания к другим берегам. Иди к своей скво.
Киллиан нахмурился, желая спросить вождя, что он имел в виду, но тот уже скрылся в своём доме, вероятно, спешил одеться к празднику. Одна из теней отделилась от ближайшей стены и поманила за собой, к хогану, который выделили гостям.
____________
*Для индейцев табак — священная трава, «трубка мира» (калюмет) — дар Великого Духа. Поэтому курение — это угодная богам жертва, а благоговейное выдыхание табачного дыма сродни молитвенному обращению. «Трубка мира» символизирует не только и не столько примирение враждующих племен (как это принято считать), сколько установление гармонии между богами и людьми.
========= Глава 20 ==========
Алексис проснулась от шороха и резко села, вглядываясь в полумрак.
— Спите, это я, — услышала она знакомый голос и не смогла сдержать вздоха облегчения, опускаясь обратно на меховое ложе. Там, за стенами, слышались разговоры и смех, а поверх весёлого гомона плыла странная песня, тягучая, будто её пели на одном дыхании, без слов, только звуками, которые то поднимались вверх, то опускались вниз. Песня захватывала внимание, погружая в странный транс, и Алексис поддалась ему, закрывая глаза, чувствуя, как в груди что-то откликается на каждый звук, то взмывая под потолок, то вихрясь тёмным клубком внизу живота.