Зима на разломе
Шрифт:
Мы триумфально притащили домой яйцо и долго пытались разбить его. Наконец скорлупа треснула, но внутри оказался какой-то серый порошок. Пришлось ехать в киббуц за йогуртами.
Наутро, мучимый совестью, я подошел к Аиле, отвечавшей за страусов.
— Аила, сказал я, — тут такое дело… Мы нечаянно одно страусиное яйцо разбили — там, у дороги…
— А, эти, — рассмеялась она, — ничего страшного! Мы их еще весной там положили, чтобы туристам показывать.
Мы молча сели в машину и уехали вверх по Араве.
Израильские дороги отличного качества — дух захватывает, когда мчишься через саванну по идеально ровной ленте шоссе. Правда, чтобы водители не спали за рулем, через каждые 25 километров поперек дороги идет низенький бортик, перед которым надо притормаживать. Их высоту кто-то не рассчитал, так что машины иногда улетают с них в кювет.
Розовая гладь рассола в обрамлении белоснежных берегов, величественные горы, зеленые пятнышки оазисов… Уж на что гнилое место Мертвое Море, но и в нем есть своя прелесть. Этьен впервые был в этих краях и тратил метры пленки, снимая скалы, корявые деревца, соляные «грибы» на отмелях, высокую колонну из каменной соли под горой Содом (якобы жена Лота, которая не послушалась мужа, обернулась, когда он уводил ее из приговоренного богом города, и от ужаса превратилась в соляной столб…) Весь день мы бродили по узким каньонам Эйн-Геди, среди журчащих ручейков, водопадов, пещер, полуручных нубийских козерогов и скачущих по веткам даманов.
Над узкой полоской деревьев вздымались чудовищной высоты стены ущелий, совершенно лишенные растительности.
— А что там, наверху? — спросил Этьен.
— Иудейская пустыня. Там ничего не растет, но водятся птички-каменки и скорпионы.
— А куда ведет каньон?
— Никуда. Он постепенно становится все более мелким, а в верховьях это просто овраг. Начинается он возле Хеврона.
Я все это отлично знал, потому что в свой первый приезд в Израиль неделю работал у бедуина, жившего в верхней части каньона. Я очищал его маленькое поле от камней, а он платил мне вполне приличные деньги — десять долларов за тонну булыжников. Айша, его очаровательная восемнадцатилетняя внучка, мне тоже немного доплачивала, но старый добрый Хасан ибн Али ни о чем не догадывался, да и не интересовался — нравы у бедуинов куда свободней, чем у оседлых арабов-палестинцев.
Когда я в последний вечер спускался от шатра Хасана к шоссе, то в сумерках познакомился с одной из дочерей старой самки леопарда, жившей у нас в Хай Баре.
Я вышел на скальную террасу, с которой стекал маленький водопадик, и внизу увидел спокойно стоящего зверя. Израильские леопарды маленькие, но изумительно красивые — почти белые в густых мелких черных колечках. Пантера заметила меня, оглядела ясными желтыми глазищами — она и сейчас как живая в моей памяти — и продолжала пить из ручья, а потом величественно зашагала в скалы. Через месяц ее убили. Она гуляла по крышам машин на туристской стоянке, а мимо проходил солдат, недавно приехавший из Советского Союза. По известным причинам военные здесь всегда ходят с заряженным оружием.
Мы с Этьеном два дня лазили по безводным, но очень красивым каньонам южнее Эйн Геди, а потом объездили все три махтеша. Так называют огромные впадины в плато Негев, похожие на кратеры. Особенно хорош Малый Махтеш, с километр в диаметре и такой же глубины. Геологи там в буквальном смысле лезут на стены от восторга.
Израильтяне считают, что больше нигде в мире таких «колодцев» нет, но те, кто был в котловине ‚р-ойлан-дуз в Туркмении, поймут, о чем идет речь.
В одном из махтешей, кстати, прижились завезенные из Хай-Бара куланы — первый настоящий успех Центра. Беня мечтал выпустить в другой диких ослов, но для этого их должно было стать хотя бы голов двадцать…
Когда мы вернулись в Хай Бар, то первые, кого мы увидели, были Шломи и хорошо нам знакомый волк, который теперь мог похвастаться уже двумя ушными метками. Он даже не сбил лапы, словно вернулся автостопом. Под навесом лежал новорожденный ориксенок с вспоротым брюхом.
Стиснув зубы, Тони Ринг забросил волка в кузов и укатил на север. Я подозревал, что шеф просто убьет зверя где-нибудь в пустынном месте, но, как выяснилось, недооценил его честность.
Ночи становились холоднее, а по утрам на севере удавалось разглядеть далекие облака. Старая леопардиха по-прежнему нарушала ночную тьму страстными призывами.
Цыплята, которых я выкладывал на крыльцо для каракалов, к утру благополучно исчезали. Я загорел дочерна и пришел в хорошую форму от возни с вилами, лопатой и тачкой. По ночам я исследовал каньоны над Хай Баром. Песок там достаточно плотный, чтобы ездить на велосипеде, правда, из-за акациевых колючек шины приходилось заклеивать каждый день. Чего только не видел я в эти колдовские ночи, при убывающей луне! Брачные игры редких и очень осторожных афганских лисичек, охоту пустынной неясыти на рогатую гадюку, жуткую драку двух самцов-гиен из-за самки… Жизнь и смерть призрачных существ, вцепившихся в безводную и, кажется, совершенно непригодную для существования пустыню.
На этот раз труп нашла Аила, привлеченная криками рыжеголовых воронов. Плача, она принесла в контору крошечного, еще не обсохшего после рождения детеныша газели. Избалованный даровым угощением волк придушил его по привычке, но есть не стал.
— Тони, — сказал я, — скоро весна. У этой пары будут волчата. Если не убить самца, они останутся здесь и перережут нам весь молодняк.
Тони молча отвернулся и вытащил из сейфа капкан.
Мы с Шломи, тоже молча, закинули его в джип и поехали в саванну. Возвращаться пришлось уже в сумерках. Вдруг мы заметили за акациями полоску пыли. Кто-то быстро двигался нам наперерез. Шломи нажал на газ (это он умел), джип взревел, проломил с разгона кусты тамариска, и в сотне метров перед нами мы увидели беременную самку дикого осла, отчаянно пытавшуюся уйти от пары волков.
Я не охотник. Когда всю жизнь изучаешь диких животных, много узнаешь про них, убить кого-то из них становится таким же неприятным делом, как ударить друга. А к крупным хищникам, включая волков, я вообще отношусь с большой симпатией. Но тут просто не оставалось другого выхода. Все трое уже исчезали за кустами, поэтому я быстро взял с заднего сиденья винтовку и выстрелил в волка-самца. Я целился в плечо, но джип дернулся, и пуля попала в шею. Бедняга взвизгнул и покатился по песку. Самка сначала даже не обернулась в азарте погони, и я уже передернул затвор, но тут она вдруг затормозила, посмотрела на нас и побежала в противоположную сторону.
— Стреляй, ну! — заорал Шломи, но я знал на иврите только второе слово, а стрелять не собирался все равно.
Когда мы подъехали к волку, он был уже мертв. Две яркие метки нелепо торчали в ухе.
— Скажем, что это я стрелял, — сказал Шломи, перейдя на английский. — Тебя за такое уволят, а я все равно выкручусь.
Все знали, что Шломи сидел за рулем, но никто не стал докапываться до правды.
Пограничники, примчавшиеся на выстрел, забрали у нас волчицу (она попалась в капкан, когда пыталась уйти с территории — мы поставили его в дырке под изгородью). Они отвезли ее к египетской границе и выпустили на ту сторону проволоки. Самца закопали в яму, которую вырыли перед конторой два года назад, никто не помнил, зачем. Я должен сознаться (думайте про меня, что хотите), что больше переживал из-за этого несчастного волка, чем из-за нескольких бандитов, которых мне как-то пришлось застрелить (они напали на автоколонну, с которой я ехал по Внутренней Монголии). Стихи из «Книги Джунглей» Киплинга, которую мне в свое время довелось переводить на русский, засели у меня в голове и никак не уходили.