Зима отчаяния

Шульман Нелли

Оружие успокаивающе переливалось серой сталью, Сабуров повел носом. Форточка оставалась открытой.

– Это запах не с улицы, – он вскинул голову к решетке вентиляционного отверстия, – кровь где- то близко.

Зазвенело разбитое стекло. Вскочив с кровати,Сабуров едва не споткнулся о собственные ботинки. Чертыхнувшись, он как был, босиком, выскочил в коридор.

Максим Михайлович едва удерживался на заляпанном кровью подоконнике. Мокрый снег бил в лицо. Он заорал парням:

– Немедленно отправьте кого- то

в местный участок. Надо оцепить квартал. Он здесь, он не мог далеко уйти…

Как и предсказывал Путилин у колокольни Никольского собора, тело проиерея вытянулось на разоренной больничной койке. Бинты разорвали, больничная рубашка зияла дырами. Железная конструкция, стоявшая рядом с кроватью, превратилась в груду изломанных прутьев. Под ногами хрустело стекло. Сабуров мимолетно вспомнил объяснения доктора. В лечебнице практиковали, как выразился врач, новые медицинские методы. В стеклянных бутылках хранились лекарства.

– В аптеку не набегаешься, – сказал доктор, – мы держим все нужное для уколов под рукой. Поканевозможно постоянно вливать лекарства в сосуды больного, но это дело будущего, – склянки стояли на ныне разбитой железной конструкции. Прутья торчали из тела Добровольского.

У Сабурова не оставалось времени толком осмотреть место преступления, однако он заметил осколки стекла в разодранном рту проиерея. Ему показалось, что кроме обычной части тела, отсутствовавшей и у предыдущих жертв, Призрак отрезал священнику и язык.

– Никого сюда не пускать, – от резкого запаха лекарств и крови у Сабурова закружилась голова, – пусть парни из вестибюля бегут в участок, а вы ничего не трогайте, – в коридоре шумели голоса, кто- то заполошно взвизгнул: «Полиция! Полиция!». Сабуров чертыхнулся сквозь зубы.

– Полиция здесь, – в луже крови на полу красовался знакомый изящный след, – господа, утихомирьте публику, – даже балансируя босиком на мокром подоконнике, Максим Михайлович не позволил бы себе невежливости. Он надеялся не потерять пенсне.

– Потому что я тогда ничего не увижу, – перед ним болтался лодочный канат, – проклятая тварь спустилась с крыши и высадила стекло палаты.

Сабуров был уверен, что полинезийские предки господина Завалишина проделывали и более ловкие трюки.

– Однако я тоже не лыком шит, – он вскарабкался на гремящую железом крышу лечебницы, – хотя Завалишин, если это он, меня младше, – кроме стрельбища, Сабуров посещал гимнастическо- фехтовальный зал гвардейского корпуса. Путилин относился к его британским, как выражался начальник, замашкам с некоторым скепсисом.

– С уголовным сбродом незачем боксировать, – замечал начальник, – нам полезна только стрельба, Максим Михайлович.

Стылое железо леденило босые ноги, Сабуров выхватил из- за пояса револьвер.

– Стрельба по движущимся мишеням, – в разрыве туч блеснула неожиданно яркая луна, – он бежит к Глухому переулку, – Призрак двигался с неожиданной грацией. Сабуров разглядел впереди тартан клана Дугласов. Ветер взмахнул полами крылатки, Призрак остановился на краю крыши

Загремел

револьвер, Сабуров все- таки поскользнулся. Проехавшись носом по железу, разодрав в кровь руки, он ухитрился не потерять пенсне. Ринувшись вперед, следователь наткнулся на промокшее пальто, сброшенное Призраком. В переулке застучали копыта. Перевесившись вниз, Сабуров успел разобрать очертания пролетки. Завернув за угол Глухого переулка, закрытый экипаж исчез из вида.

Крылатку Призрака необходимо было исследовать вплоть до самого незаметного шва. Для осмотра Сабуров выговорил себе закуток в полицейском морге Литовского замка. Расхаживая вдоль железного стола, Максим Михайлович неразборчиво бормотал себе под нос. Он давно заметил за собой такую привычку. Мысли требовалось сначала проговорить.

На казенного вида деревянной скамье лежал его привычный черный блокнот. Страница, посвященная покойному протоиерею, украсилась побуревшими пятнами крови. Кровь к Добровольскому отношения не имела. Сабуров осматривал палату покойного священника с еще не перевязанными ладонями. Добравшись утром до Песков, помывшись и сменив одежду, он еще не избавился от навязчивого солоноватого запаха в носу.

Трехчасовое вскрытие трупа Добровольского тоже не помогло Сабурову забыть о проклятом тяжелом духе. Максим Михайлович поймал себя на том, что он словно леди Макбет, потирает заново забинтованные руки.

Доктор в Максимилиановской лечебнице обещал скорое заживление царапин, но разодранные ладони отчаянно ныли. Врач предложил следователю укол морфина. Сабуров невежливо фыркнул.

– Мне надо сохранить голову свежей, – объяснил Максим Михайлович, – боль я потерплю. Лучше скажите мне, Добровольский получил вечерний укол? – доктор кивнул.

– Я осматривал его перед ужином, мне ассистировала сестра София, – в Крестовозвиженской общине титулы не использовали, – однако отец Евгений отказался от морфия, – врач недовольно подвигал бровями, – он шептал, что должен страдать за свои грехи, – доктор от души плеснул на ссадину йодина. Сабуров поморщился.

– Вполне христианская концепция, – отозвался следователь, – однако тогда он должен был кричать от боли, – врач выпятил губу.

– К боли привыкают, – задумчиво сказал доктор, – и это был его первый отказ от инъекции. В предыдущие дни мы так накачали его морфием, что лекарство текло у него из ушей. На вскрытии станет понятно, в каком состоянии он находился.

По мнению полицейских врачей ночью Добровольский пребывад, как они выразились, в полубреду.

– Однако он понимал, что происходит, – заметил старший доктор, – хотя его смерть была почти мгновенной, – он показал Сабурову банку с мутным спиртом, – отсечениеоргана повлекло за собой бурное кровотечение.

Орган Сабуров отыскал во рту священника. Призрак опять не унес с собой, по мрачному выражению Сабурова, сувениров. Отрезанный язык валялся на залитой кровью кровати. На вскрытии выяснилось, что преступник пользовался одним и тем же ножом.